Я пошел в свою комнату, которая теперь больше напоминала мне комнату, чем платяной шкаф, и бросил взгляд за забор, на дорогу, ведущую к болотам Эрлз-Брайда. По ней брели две фигурки в бедной одежде. Они часто останавливались и смотрели в нашу сторону. Потом молодая женщина обняла старую за плечи, и они двинулись дальше, пока не исчезли из виду. Только после того как они скрылись, я задним числом припомнил, что вроде бы в руках молодой женщины, сестры Пиболда, была на вид тяжелая корзина. Конечно, они приехали с гостинцами, но, отосланные назад Эдмундом, не догадались оставить корзину у ворот.
Эта догадка, как и сознание того, что женщины — родственницы Пиболда, заставила меня сбежать по лестнице и предупредить Амброса, что я поеду вдогонку за гостями, чтобы доставить по назначению принесенные дары.
— Очень хорошо, — согласился Амброс, — только не подходи к ним близко, чтобы не вдохнуть заразу.
— Они не больны, Амброс. В Пакеридже нет чумы.
— Этого мы не знаем, Роберт. Болезнь пришла к нам из Южной Европы, она двигалась на север и, возможно, продолжает продвигаться и сейчас.
— Хорошо. Я не подойду к ним, просто крикну, чтобы поставили на землю свои гостинцы, и предложу отнести корзину их родственнику. Это тебя удовлетворит?
— Вполне.
— И скажи, что нам жаль их потраченного времени, — вступил в разговор Пирс.
— Скажу, Джон.
Я пошел седлать Плясунью, на которой давно уже не ездил. Буря пронеслась, опять светило солнце, больные из «Маргарет Фелл» собрались на прогулку, но мои мысли были далеко от них, — я думал только о том, чтобы догнать наших посетителей.
При виде седла Плясунья издала радостное ржание, бока лошади дрожали от возбуждения, когда я затягивал подпругу. Как только я сел в седло, она тут же пустилась рысью к воротам, испугав женщин, гулявших вокруг дуба, я пытался ее придержать, но она, наклонив голову, так рванула вперед, что я потерял равновесие и чуть не вывалился из седла. Даниел открыл ворота, мы вылетели за пределы «Уитлси», и тут моя великолепная кобыла понеслась галопом, как на ответственном состязании; в считанные минуты мы оказались посреди нескольких бедных хижин — так выглядела деревушка Эрлз-Брайд. Я надеялся догнать родственников Пиболда еще до деревни, но их нигде не было видно. Переведя Плясунью на медленную рысь, я пересек Эрлз-Брайд и выехал на прямую грязную дорогу, которая вела в Марч. Ровная местность позволяла далеко видеть, но на дороге никого не было. Мне удалось остановить лошадь. Я спешился и бросил взгляд на оставшуюся позади деревню. Как я уже упоминал, в ней нет ни гостиницы, ни постоялого двора, куда бы женщины могли зайти. Они словно растворились в свежем после дождя воздухе.
Держа Плясунью на коротком поводу, я пытался повернуть ее, чтобы вернуться в деревню, постучаться в дверь Томаса Бака (кровельщика и единственного весельчака в этом унылом краю) и спросить, не просились ли к кому на ночлег или просто передохнуть две женщины. Но Плясунья упорствовала, не желая поворачивать назад. Она гневно закатывала белки, вставала на дыбы и рвалась из рук. Я непроизвольно отступил. Плясунья — крупная и сильная кобыла, и, хотя жизнь мою сейчас трудно назвать счастливой, мне не хотелось бы совсем ее лишиться под копытами лошади на этой пустынной заболоченной дороге.
Как мне теперь ясно, нужно было не отступать, а изо всех сил удерживать поводья. Я легко мог лишиться лошади. Вырвавшись за ворота «Уитлси», она почувствовала в воздухе залах свободы. И теперь, когда перед ней расстилалась ровная прямая дорога, Плясунья сделала свой выбор. Она радостно забила копытами и бросилась вперед, никогда не бежала она столь резво — даже во время нашей ночной скачки в Ньюмаркет. Я же остался стоять — одной ногой в канаве — и с дурацким видом смотрел ей вслед.
Придя в себя, я сделал единственное, что пришло в голову, — побежал за лошадью, звал ее, хотя и понимал, что действия мои бессмысленны и я похож на цыпленка, пытающегося лететь за орлом. Но тут, откуда ни возьмись, появились два босоногих оборванца, лет десяти-одиннадцати.
«Мы поймаем ее, сэр!» — пообещали мальчишки и, не дожидаясь ответа, помчались по дороге, сверкая голыми пятками. «Лизунья! Лизунья!» — кричали они, толком не расслышав подлинно клички кобылы.
Я остановился, вытащил из кармана платок, утер пот и стал ждать. Плясунья не замедляла бег. Мальчишки, видимо, не понимали, что лошади ничего не стоит оторваться от них, они азартно гнались за ней, каждый хотел обогнать другого, первым поймать лошадь и доставить ее мне. Я видел, как один из них споткнулся на размытой дождем дороге, но быстро восстановил утраченное равновесие и продолжил погоню. Их азарт непроизвольно порождал надежду, пусть мимолетную, что если терпеливо ждать, то на исходе дня они вернутся, ведя с двух сторон мою кобылу. Но в глубине души я знал, что этого не будет. Плясунья будет бежать до глубокой ночи. Будет бежать, пока ее держат ноги. Она никогда не вернется в «Уитлси».
Не прошло и пяти минут, как Плясунья и мальчишки скрылись из виду. Было глупо и дальше стоять на дороге, и, вспомнив о деле, ради которого здесь оказался, я пошел прямо к дому Томаса Бака. Кровельщика не было дома. Его костлявая, похожая на общипанную курицу жена сказала, что видела двух женщин, они миновали деревню и вышли на дорогу, ведущую в Марч. Я еще не кончил ее благодарить, как она захлопнула дверь перед моим носом.
Вспоминая теперь тот день, когда потерял Плясунью и когда мать и сестра Пиболда, казалось, растворились в воздухе, я понимаю, что он был одним из самых важных за последнее время. Именно тогда я поменял статус: из гостя (который, заслышав ржание своей лошади, мог предположить, что когда-нибудь, если захочет, сядет на нее и вернется к прежнему существованию) я стал постоянным обитателем «Уитлси». Стойло Плясуньи опустело, и я смирился со здешней жизнью. Когда до меня дойдет, что вся моя жизнь пройдет здесь, я полностью изменюсь. Сойдет на нет мое беспокойство и страсть к блеску. Я стану уравновешенным, серьезным человеком. Будет расти мое врачебное мастерство и опыт Опекуна. Эти мысли меня волнуют и трогают. Ведь я понимаю, что все это стало возможным благодаря любви Пирса, позволившего мне здесь остаться, и который — по непонятным причинам — проявляет ко мне больше заботы и внимания, чем кто-либо другой.
Но о том дне нужно еще кое-что рассказать. Тогда произошло еще одно важное событие.
Мальчишки отсутствовали около часа, и все это время я сидел на штабеле ивовых досок и считал находившиеся при мне деньги; каждый раз их оказывалось четыре пенса.
Неудача расстроила мальчуганов, им было жалко и меня, и себя, — ведь они понимали, что в случае успеха их ждет награда, и когда я дал каждому по два пенни, они долго вглядывались в монетки, словно ожидая, что те превратятся в серебро. Я поблагодарил мальчишек за их желание помочь и попросил, если Плясунья вдруг объявится в деревне, привести ее в «Уитлси». Юнцы кивнули, и один из них спросил: «А почему, сэр, вы назвали ее Лизуньей?» Я не знал, что ответить, и неловко пошутил: «Она на другую кличку не отзывается».
Похоже, мой ответ опечалил (насколько это возможно в таком возрасте) мальчишек. Пришло время расставаться: мальчики отправились ужинать кукурузной кашей, а я неспешно побрел в «Уитлси», задавшись целью вспомнить в дороге все отчаянные, незабываемые скачки, которые у нас были с Плясуньей после того, как король подарил ее мне. Дойдя же до ворот лечебницы, я разом выбросил все эти мысли из головы и бодрым шагом вошел внутрь, словно утрата любимой лошади ничего для меня не значила.
Я пошел сразу на кухню — подошла моя очередь помогать Даниелу готовить ужин — и там застал Амброса, он сидел у дочиста оттертого стола с угрюмым, расстроенным видом. Он попросил меня сесть, и я понял, что случилось нечто ужасное. Даниел, чистивший картофель, посмотрел на Амброса, перевел взгляд на меня, потом вновь на Амброса и мягко произнес: «Роберт в этом не виноват», и Амброс кивнул, соглашаясь.
Последовала долгая пауза. Амброс, по своему обыкновению, молитвенно сложил руки под бородой. Потом грустным голосом поведал, что случилось в «Маргарет Фелл», пока я отсутствовал. Кэтрин зубами и руками порвала свое одеяло на лоскуты, связала из них веревку, привязала ее к поперечной балке и пыталась повеситься.
«К счастью, мы услышали доносившийся из барака визг женщин и, поспешив туда, успели ее снять прежде, чем она задохнулась, — сказал Амброс — Но рисковать было нельзя, попытка самоубийства могла повториться, и нам пришлось перевести Кэтрин в "Уильям Гарвей"».
Тишину нарушал только стук ножа Даниела, резавшего выращенную Пирсом картошку. Я пытался заговорить, но у меня перехватило горло. Известие было для меня страшным шоком: ведь такое случилось с тем единственным человеком, которому, как казалось, мне удавалось помочь. Но самое страшное ожидало меня впереди. Когда Амброс спросил женщину, почему она хотела убить себя, Кэтрин просто ответила: «Роберт бросил меня. Он сел на коня и ускакал».
