А. Марченко - Диктатор

Но Тухачевский снова зажал ей рот своими поцелуями.

«Кажется, я подлец, самый настоящий подлец,— звенело в его голове.— У себя дома, при жене… При гостях… Подлец, подлец…»

И все же не мог сладить с собой.

Неожиданно в кабинете, как луч прожектора, вспыхнул свет. На пороге возник Андрей. Он туповато смотрел на них, вмиг отпрянувших друг от друга, не понимая, что происходит. Устав от анекдотов Гая и от мрачных прогнозов Гамарника, он принялся бесцельно бродить по комнатам и случайно зашел в кабинет.

— Ларочка, я тебя ищу, а ты, оказывается, спряталась… Я тоже… хочу играть… в…— Он никак не мог вспомнить название игры,— Хочу играть в… прятки!

— Нет, мы не играем в прятки,— обнимая его за плечи, сказал Тухачевский.— Дело в том, что Ларисе Степановне стало плохо. Виновато во всем шампанское… Она плакала, и я дал ей валерьянки.

И он вынул из кармана какой-то пузырек. Андрей с трудом разжал слипавшиеся веки, взял пузырек и понюхал.

— Точно, валерьянка…— забормотал он смущенно и тут же, крепко обняв Ларису, притянул ее к себе.— А как ты… как ты… сейчас себя… чув… чув… чувствуешь? — с трудом выговорил он неподдающееся слово.

— Не волнуйся, уже лучше,— пролепетала Лариса, мысленно обзывая себя великой грешницей и радуясь, что все, кажется, обошлось.

«А может, он притворяется? — мелькнула у нее мысль,— Неужели догадался? В следующий раз не будет усиленно подливать мне шампанское…»

В гостиной властвовало танго. Нина Евгеньевна все еще говорила по телефону с Марфой Петровной. Гамарник дремал в кресле, опустив бородатое лицо на подлокотник.

— Михаил Николаевич,— попросила Лариса,— сыграйте нам на скрипке!

— С удовольствием, но в другой раз,— почему-то смущенно сказал он.— Сейчас, поверьте, не могу.

— Почему? Ну почему? — настаивала Лариса.

— Если хотите правду — пальцы дрожат. И вы знаете, в чем причина.

Лариса погрозила ему.

Вечер закончился вполне пристойно. Гости долго прощались с хозяевами.

— Моя машина в вашем распоряжении,— сказал Андрею Тухачевский.

— Люблю ездить в машинах будущих маршалов! — задиристо произнес Андрей вместо того, чтобы поблагодарить командарма.

— Думаю, что еще не раз поездите,— заверил его Тухачевский, озорно взглянув на Ларису,— До новых встреч. Считайте наш дом своим.

— Да, да, конечно,— поспешно добавила и Нина Евгеньевна.— Всегда будем рады…

…Среди ночи Андрей неожиданно проснулся. Включил ночник, взглянул на часы. Стрелки показывали около трех часов ночи. Лариса шумно дышала во сне. «Все ясно, основательно перебрал,— подумал Андрей.— Когда переберешь, всегда просыпаешься в три, как ненормальный». И перед ним вдруг с потрясающей отчетливостью, будто это происходило прямо сейчас, на его глазах, возникла картина, увиденная им там, в кабинете командарма. «Какая валерьянка, что за чушь! — Его точно ударило током, и он почти совсем протрезвел, хотя страшно болела голова.— Да они же там целовались! А может, не только целовались?»

И он, схватив Ларису за голые плечи, стал с бешенством трясти ее.

— Что случилось? Что ты? — Она никак не могла проснуться.

— Случилось нечто непоправимое,— медленно, но внятно, ледяным тоном произнес Андрей, словно судья, читающий приговор.— Ты целовалась с ним, с этим красавчиком. И, наверное, успела отдаться ему, этому будущему маршалу! Я убью и тебя, и твоего новоявленного Бонапарта!

— Ты спятил,— непререкаемо сказала Лариса, тоном своим пытаясь отвести от себя его подозрения.— Не надо так напиваться…— Она мысленно обозвала себя стервой.— Тебе просто померещилось!

— Нет, не померещилось! — рявкнул Андрей.

— Ну и что же, если бы даже и целовались? — Лариса почувствовала, что придирки Андрея придают ей нахальства,— В компании и не такое бывает. И ты бы целовался, кто тебе не давал?

— Бесстыжая тварь…— обреченно промямлил Андрей, холодея от своих обжигающих ненавистью слов.

— Спасибо,— с вызовом отозвалась Лариса.— Не переживай, утром этой твари здесь больше не будет.

Лариса села на кровати, совершенно обнаженная: она любила спать голой, презирая всякие ночнушки. Андрей с ошалелой жадностью смотрел на нее.

«Да, она тварь, но какая изумительная тварь! — кипело в его душе.— И как ты посмел обидеть ее, негодяй! Да она создана для того, чтобы отдаваться мужчинам! И если ты ее будешь так обижать, ты потеряешь ее навсегда!»

И он, горя любовью и ненавистью, смешавшимися воедино, накинулся на нее, опрокинул на подушку и принялся истязать сумасшедшими ласками.

— Все равно ты — моя, только моя! — почти кричал он.— Никому тебя не отдам! Пусть он будет хоть тысячу раз маршал! А ты — тысячу раз проституткой!

Лариса пыталась отбиться от него, ее все еще душила обида, но постепенно она сдалась, испытывая наслаждение от его ласк.

— А я и сама никуда от тебя не уйду,— со всей искренностью, на которую была способна, сказала Лариса,— Дурачок ты мой ревнивый…

Андрей почувствовал, что у него вырастают крылья… Все исчезло, все превратилось в прах — и глупая, как он теперь думал, ревность, и глупые разговоры, и глупые обиды. На земле были только он и она — Андрей и его Лариса.

А Лариса очень некстати подумала о том, что Тухачевский теперь не остановится на одних поцелуях, что этот полководец любит одерживать победы, и ей стало очень жалко Андрея…

Возвратившись из очередного отпуска в Москву, Сталин первым делом поднял на ноги всех членов Политбюро, заметно расслабившихся в отсутствие Хозяина: пришло время решительно взяться за подготовку к XVII съезду партии. Особым чутьем изощренного политика Сталин чувствовал, что крутые меры, которые он применяет к партийным кадрам, и особенно к оппозиции, вызывают ответную реакцию скрытого противодействия и что в партии, как и в обществе, вызревают, обретая все большую силу и влияние, недовольство не только политикой, но и теми методами, которые он применяет в политической борьбе. Он понимал, что замыслы о единовластии, которые он постоянно вынашивал, прикрываясь разговорами о демократии и даже коллективном руководстве, его как открытые, так и скрытые противники уже основательно «раскусили» и теперь ждут удобного случая, чтобы избавиться от его железной воли, пока он еще не набрал полную силу. Очередной съезд партии как раз и мог казаться для них самым удобным поводом. Славословя с трибуны своего вождя, его недруги могли осуществить задуманное, использовав для этого самый надежный и, главное, самый безопасный для них момент тайного голосования при выборах руководящих органов партии.

Сподвижники Сталина, получив его указания, принялись за дело: писались и рассылались грозные директивы партийным организациям республик, краев и областей; самолетами и поездами мчались в командировки аппаратчики со Старой площади, чтобы как следует «накачать» нужными идеями местных работников; раскалялись докрасна кремлевские телефоны.

Сам же Хозяин, довольный тем, что сумел зарядить неукротимой энергией своих вассалов, подчинить их усилия единой цели, решил на некоторое время уединиться на даче, чтобы в спокойной обстановке сосредоточиться, обдумать тезисы отчетного доклада и линию своего поведения на съезде.

Сталин опять вспомнил о Тимофее Евлампиевиче Граче и ощутил острую потребность снова встретиться с ним для откровенной беседы, схожей, однако, с поединком. Как ни странно и даже ни противоестественно, Тимофей Евлампиевич понравился ему. Размышляя о первой встрече с ним, о том впечатлении, которое он на него произвел, как и о содержании их беседы, Сталин и сам не мог поверить в то, что, будучи совершенно непримиримым к любому несогласию со своими идеями и взглядами и тем более к любому противоречащему его собственным воззрениям мнению, он с какой-то даже от самого себя утаиваемой радостью терпеливо выслушивал суждения строптивого «старорузского Цицерона». Сталин пытался понять и объяснить самому себе причину такой спокойной, а порой даже равнодушной реакции на словесные выпады своего собеседника.

Иногда Сталин объяснял это тем, что, уставая от потока восхвалений, которые все равно не способны были утолить его ненасытную жажду славы, и зная, что эти восхваления чаще всего лицемерны и преследуют четко выраженный корыстный интерес, он испытывал потребность услышать совершенно иное, противоположное мнение и уяснить, насколько оно распространено в обществе.

Сталин хорошо понимал: этот своеобразный Пимен и схимник лично ему абсолютно не опасен, ибо провозглашает свои бредовые и не столь уж безвредные идеи не с трибун митингов или съездов, не со страниц печати, не у микрофонов Всесоюзного радио, как это делали Троцкий, Зиновьев, Каменев или Бухарин, а в доверительных тайных беседах с глазу на глаз, то есть выпускает пар в никуда. Сталин был уверен, что из таких людей, как Тимофей Евлампиевич, никогда и ни при каких, даже самых благоприятных, обстоятельствах не вырастет ни политический трибун, ни деятель, способный увлечь за собой массы. Принимая во внимание все эти и другие доводы, Сталин уверил себя в том, что Тимофей Евлампиевич ему просто необходим и как судья, и как своеобразный оселок, и как собеседник, не умеющий и не желающий кривить душой, и даже как пророк. Он же выполнял для него и роль священника, перед которым можно было излить душу, признаться даже в своем грехопадении, будучи уверенным, что тайна исповеди будет строго соблюдена.