- В княжьем посёлке найди бежанку Любаву… она поможет.
Сыч тихо присвистнул. Уже без улыбки он взглянул в лицо Пересветы, увидел жар и смущенье, подумал: «Боярин за то убьёт!» - но твёрдо сказал:
- Добро!
Девушка кинулась в сени.
Сыч медленно отошёл от крыльца, встал у ворот и долго задумчиво взглядывал то на собак, гремящих цепями возле конюшни, то на дубовый тын, обсохший под солнцем, то на широкую дверь, ведущую в сени, то в чистое небо над голыми тополями.
Когда усталый, потный Якун, выйдя из-за угла усадьбы с мокрой лопатой, сердито крикнул:
- Эй, Сыч… холоп! - бродяга впервые без торопливости сделал один лишь шаг навстречу Якуну и с тайным злорадством громко спросил:
- Чего ты орёшь… эй, дядя?
Он ненавидел и управителя, и ватажного батьку Багана не меньше, чем жадного, строгого, нелюдимого Кучку. Он ненавидел всю жизнь в усадьбе. Сидишь в ней, как будто в холодной клетке: ни бражничать, ни певать… лишь окрики да работа!
Якун в сердцах ударил Сыча лопатой, и тот окончательно зло решил:
«Возьму коня из конюшни… С Любавой платье добуду!»
Через несколько дней, посланный к сыну Чурайки, волхву язычников Жому, он тайно зашёл в посёлок. Любава сидела с Кирькой возле избы на обвалившейся, но уже подсохшей завалинке. Перед ними, за тыном, плескалась Москва-река, а за ней, во влажном весеннем мареве, лежало лесистое, уходящее в сумрак Замоскворечье. Оттуда Любава ждала Мирошку, и каждый день, провожая полые воды, глядела туда с надеждой: не появятся ли знакомые ратники на размытом речном берегу?
Но ратники не являлись, хотя они были совсем уже близко.
Любава не знала, что воины Святослава, а с ними и парень Мирошка, уже подошли к Протве. Смоляне и воины киевского Радилы бежали от них, побоявшись измены: черниговские князья, союзники Изяслава, подумавши, отказались идти против родича своего Святослава, и это было подобно удару в спину - сразу рати Радилы и воины смоленского воеводы Склада остались одни. Рать Святослава и триста всадников-половцев, нанятых им по совету жены-половчанки, вклинились между войсками Радилы и Склада. Тогда Радила этой же ночью увёл свою рать на Киев; поспешно пошёл к Смоленску и Склад.
Пока разгневанный Изяслав уговаривал киевлян собрать другую дружину и клял изменников, князь Святослав с белоозёрской дружиной дошёл от Дона до устья Протвы и встал здесь на отдых. Сюда послал ему Юрий гонца, возвестив о новой победе: суздальская дружина, с которой пошёл в новгородские земли сам князь Долгорукий, а с ним и княжич Андрей, сумела к весне не только не дать новгородцам ударить сбоку на Святослава, но и разбила рать новгородцев, разграбила город Торжок и земли по Мете, взяв много добычи и сотни пленных…
Об этом Любава не знала. Девушка просто ждала своего Мирошку, и сердце её сжималось от разных предчувствий. Но девушка убеждала себя, что парень вернётся. Не может он не вернуться! Уж больно мил он Любаве, а мир вокруг так ясен! Вон быстро зима миновала. Весна оказалась ранней - совсем тепло. Ещё к середине апреля снег убежал с земли. Солнце вставало каждое утро горячее и румяное, предвещая вёдро. Повсюду кричали птицы. За тылом холма весь день болтали тетерева. На заре за чащобой призывно кричали гуси. Дятлы стучали, шумел за холмом и быстрой рекой синеватый, уже набухающий силой лес…
Увидев Сыча, Любава сдвинула брови. Но Сыч спокойно, будто всегда встречался с Любавой по вечерам, сказал ей:
- Здравствуй!
Взглянув на страшную рану Кирьки, он чуть помедлил и тихо, с особым смыслом добавил:
- Есть дело к тебе, Любава…
В этот же вечер он долго сидел у Чурайки и Жома на заднем склоне холма. Ночью пытался открыть в усадьбе конюшню и взять коня. Однако дело не вышло, и Сыч наутро сумел отнести к Чурайке лишь плотный мешок с едой и мужскую одежду для Пересветы.
В полдень он взял у боярышни в виде залога большой драгоценный перстень.
Сыча забавляло, что он оказался хозяином в тайном деле. А главное: это дело сулило не столько выгоду, сколько игру ума. И Сыч уже видел возможность играть судьбой Любавы и Пересветы: предать их или спасти, услышать беспомощные угрозы или велеть молчать - теперь во власти Сыча!
Бродяге очень хотелось увидеть не только испуг на юном лице Пересветы, но также и слёзы Любавы, когда он им скажет, что хочет открыться боярину и сгубить Любаву навек. Быть может, хоть в страхе забудет Любава тогда Мирошку и сердце отдаст Сычу?
Бродяга со злой надеждой обдумывал всевозможные планы такой измены. Настойчиво возвращался он хитрой мыслью и к супротивнику своему Даниле Никитичу книжнику, отныне ставшему по немилости князя Данилой Опальным, и к опасному парню Мирошке. Он помнил побои, полученные от них, и думал вернуть полученное сторицей. Но сердце хотело зла не только Даниле с Мирошкой, но и боярину Кучке: сделать бы так, чтобы хмурый боярин тоже завыл от горя, покрылся бы жарким потом и стал бы слёзно просить Сыча:
«Найди сбежавшую дочь мою! Помоги мне, друг добрый! За то награжу отменно…»
И Сыч, быть может, найдёт. А может, и не найдёт: всё будет зависеть от выгоды в этом деле…
В один из ясных, солнечных полдней, когда на дворе усадьбы небесно синели лужи, Сыч, обходя блаженно греющуюся на солнце любимую боярскую корову, нечаянно поскользнулся на мокрой наледи, оставшейся там, где зимой лежала тропа, и обрызгал боярина грязью. Кучка, стоявший рядом и гладивший бок коровы, с маху ударил Сыча по плечу своей суковатой палкой. Сыч, поскользнувшись теперь уже от удара, не удержался - ткнулся в боярские ноги и чуть не сшиб господина в грязь. Тот в злобе ударил его ещё - по виску, потом - по затылку, около шеи, да пнул ногой.
Удар был не очень сильным: Сыча бивали больнее. Но, видимо, оказался неловким. В глазах Сыча потемнело. Голову будто прожгло иглой. Потом по ознобу, шевельнувшему на мгновенье волосы, к шее вдруг хлынул липучий жар. Жар был похож на внезапную кровь из раны, - Сыч даже попробовал потянуться к затылку ладонью, чтобы не дать этой крови течь, но ладонь не дошла до затылка: рука безвольно упала, и Сыч затих возле Кучкиных ног, раскинув ладони.
Лежал он одно мгновенье, хотя ему показалось, что полдень давно прошёл, когда он раскрыл глаза и увидел прямо перед собой лохматые ноги рыжей коровы, грязную бровку наледи, угол тына вдали, а выше - скворечницу, синее небо и чёрных грачей, гнездившихся на берёзе. До слуха его дошла скворчиная песня. Дошла - и пропала. И вновь дошла. И опять пропала, хотя Сыч, приподняв гудящую голову, ясно видел, что сизовато-чёрный скворец поёт свою песню не переставая. Значит - это его беда, что песня в ушах то слышна, то нет…
Удивляясь слабости, охватившей тело, Сыч поднялся на четвереньки, с трудом распрямился и, покачиваясь, встал. Из окна на него глядела большими, испуганными глазами боярышня Пересвета. От конюшни украдкой следил Конашка Дементьев. Но господин не глядел, отвернулся, молча почёсывая корове большое круглое ухо левой рукой, а в правой - держа дубину.
Сыч попытался шагнуть от наледи ближе к конюшням - и сразу натужливо охнул: голову прострелила боль. Боярин взглянул на него суровыми, злыми глазами, будто велел: «Молчи!» - и Сыч впервые почувствовал в дикой своей душе бессильную, жалкую и больную покорность немощного человека.
«Так вот оно как бывает с другими! - скорее почувствовал, чем подумал он в страхе. - То я обижал и губил людей, то теперь сам без сил и брошен в обиде…»
С невнятной, просящей улыбкой он встретил суровый боярский взгляд. Но боярин опять свирепо взмахнул дубиной, и Сыч покорно заторопился.
Топчась среди луж, спотыкаясь о камни и сучья, лежащие во дворе, еле сдерживая желанье упасть и забыться, он медленно двинулся по двору к конюшням, где с длинной метлой в руках стоял удивлённо разинувший рот пугливый Конашка. Там Сыч сел на обрубок брёвна, прислонился затылком к нагретой солнцем стене конюшни и так же, как до того скворчиную песню, стал напряжённо слушать прерывистый топот копыт и частое звучное фырканье возбуждённых весной коней, запертых в стойлах.
Когда боярин ушёл, Конашка чуть не волоком перевёл Сыча в глубину двора - к широкой, низкой избе, в которой жила служня.
Там Сыч пролежал три дня, не понимая: что стало с его головой? Он то лежал, как труп, закрыв ввалившиеся глаза, то выл и метался, и по щекам его торопливо бежали слёзы.
Конашка поил его драгоценным берёзовым соком, но хворь не кончалась.
Служня дивилась упорству хвори. И даже боярин, когда Якун доложил ему о Сыче, в осужденье себе сказал:
- И надо же было ему влезать под дубину!
Сказал и послал побитому хлебец.
Конашка понёс тот хлебец Сычу, да по дороге взяло его беспокойство. Потрогал он тощее пузо, взглянул на хлебец, вздохнул откусил кусочек. Потом откусил ещё два кусочка. Потом доел до конца: всё равно боярин не вспомнит!
