Коровья беда горела, огонь в соломе хрустел и сердился, когда попадал на мокрые кучи, но всё-таки жёг и жёг, будто жадно жевал солому огромный, несытый бык.
Из тощей скирды Любава надёргала новой соломы и разложила в избе на лавках и на полатях: ох, славно будет всем спать этой ночью на свежих пучках соломы!
Славно - до самого лета.
А летом, на воле, будет того славнее… может быть, оттого, что рядом будет Мирошка?
Любава, смутившись, вспыхнула, села к столу и вместе со всеми поела каши.
- Ешь посытнее, отче! - ласково понуждала она Феофана за чинным столом.
Но избитый, больной чернец чуть двигал ложкой, хотя был голоден, как и все: немощь томила тело. Он угасал, как гаснет сырая лучина зимой в светце. Лишь глаза старика сияли: хотелось ему пожить на земле ещё хоть немного. Хотелось, как объяснял он, побыть свидетелем новых дел человеческих новых судеб земли Русской.
Мальчиком в Киеве жил он в монастыре при Несторе-летописце Юношей принял постриг, два года учил «устой» монастырской жизни, потом «испытывался» в монастырских службах, наконец, облачился в «маностью» и был «сподоблен игуменом на приятие святой схимы»
Многие годы учился он хитрому разуменью книг и письма у великого Нестора-летописца. И сам тайно подвигу Нестора удивляясь, начал писать жития и сказанья и обо всём, что «слышал от древних отец, бывших в то время», и о чём было нужно сказать потомкам.
Став монастырским «братом» к старости выпросил Феофан у игумена благословенье на уход из братии в мир - для крещенья «тёмных языков» в неведомых землях востока и севера.
Игумен сказал:
- Иди. Вразумляй там смутных да тёмных. Однако не забывай и о том, что церковь без благ земных всё едино, что воевода в бою без оружия и доспехов. Преумножая церковные блага, преумножаешь и силу её креста. И посему будь деятелен и в слове, и во взимании десятины с каждого дыма Не забывай щедрот от сильных мира сего, от городовых людей и всех человеков.
Феофан смиренно ответил:
- Об том не забуду - И вскоре пошёл из Киева в дальний путь - с крестом да пером и плотным свитком «бумаги» обрывков пергамента и прессованной бересты.
Шёл он год - по лесам и рекам, по диким долинам, питаясь в пути подаяньем добрых людей.
И вот пришёл на Москву-реку. Пришёл в то самое время, когда одичавшая от голода толпа «тёмных», ведомая местным волхвом Клычом, убила здесь попика Авксентия слишком ретиво занимавшегося поборами в пользу церкви Голодные разграбили, а затем и сожгли амбары попа, набитые всяким добром; Авксентия бросили в пламя, а попадью и двух её дочек выгнали вон.
С амбарами и церковкой - выгорел весь посёлок.
Посёлок с весны отстроился снова. Потом - срубили церковку, и старенький Феофан стал «вразумлять языки» ещё живущие кое-где за холмом, в лесах по Москве-реке и Неглинной.
Свирепство волхвов его не пугало - на то он и шёл, решившись на «подвиг». Осмелев, он многократно ходил и к лесным языческим капищам да божонкам, где старые волхвы Клыч и Жом строго и властно «отправляли бесовские службы».
Там не раз Феофан был бит Клычом или Жомом за то, что пытался мешать их службам. Ибо если Клыч дико кричал: «Да имеем клятву от бога, в него же веруем - в Перуна и в Велеса, скотья бога! И да будем золоты, яко золото! А кто отвергнет лицо от Перуна, да иссечён будет!» - то в ответ Феофан немедля кричал о церковном боге, Перуна же клял и грозил язычникам адом.
Он так же свирепо как Клыч, заканчивал своё обращение к «тёмным».
- Крест лишь спасёт ваши души! Не будьте привержены к истуканам! Помните, что, может быть, завтра станете смрад, гной, черви!..
Но буйство волхвов и «тёмных» не усмирялось, они теснили попа от капищ, кидали в него землёй, а Клыч налетал на монашка и бил тяжёлой жертвенной костью…
Еле живой, в синяках, с наполовину выдранной бородёнкой, но не слабеющий духом, чернец Феофан возвращался в свою часовню, садился на лавку ближе к окну из бычьего пузыря и долго старательно вписывал в свой большой летописный свиток:
«Ныне был бит Клычом. Однако же будет и волхв мною бит при помощи всеблагого».
Подумав о неудачах с крещеньем лесных людей, он добавлял:
«Долг же мой, как и всякой души совершенство, не в том состоит, чтобы брать десятину и славну быть ото всех, но в том, чтобы делом и помыслом сохранить себя и паству мою в чистоте. »
О старых языческих праздниках и приметах чернец писал.
«Веруют в стречу с попом и бесом, в чох, в сглаз и полоз, в птичий грай, ворожбу, басни бают и в гусли гудут»
Вспомнив «русалью неделю», «купальский день», «обжинки», «похороны мух», «колядованье», «радуницу» «навий день» и всякие «метища», хороводы, «игрища» между сёлами, жениханья, чернец писал:
«Есть у них Лада, Купала и Лель - боги женитьбы, веселья и утешенья, якоже у эллинов Бахус…»
Но злобы к языческим Ладе и Лелю чернец не питал: он и сам в душе радовался земному, простому миру, верил в легенды и басни так же легко, как Любава, и, сидя после мытья за столом, на котором дымилась каша, с завистью говорил:
- Вот - юность… ей всё доступно! Ей всё на благо, на радость! А мне, старику, во зло: обилие пищи - во зло, хожденье по мокрети в лес к «языкам» - во зло. Даже это Вечное мытьё обернётся злом, ибо грудь удушьем заложит! Вот кабы съесть молодильных яблочков… Говорят, что всё-таки есть такие на свете. А где они? Сам я хоть много жил, а не видел. Где яблочки те - не знаю. Молва идёт, что на острове на Буяне. А где тот остров? Похоже, достать те яблочки трудно. Недаром бают, что там, на острове на Буяне, лежит вкруг сада змей лютый Елеафам. Сомкнулся кольцом - и пройти туда невозможно… Вон видишь: неведомый остров, на том на острове змей! Достань попробуй…
Он дожёвывал беззубым ртом мелкие крошки каши, качал головой, сокрушался:
- А надо бы мне молодильных яблочков: стар стал. Жом с Клычом одолевают. И вон - игумен бранит, что блага ему не шлю. А яблочков как поел бы, так всех бы волхвов дубиной смахнул, а «тёмных» креститься бы скопом в реке заставил. Потом - десятину бы стал собирать…
Феофан воинственно оживился, подумав о том, что мог бы, поевши тех сказочных «молодильных» яблочков, не бежать от Клыча побитым, а сам - бежать за Клычом, ударяя под зад лаптишком.
Но думай не думай, а силы - нет! Бока - в синяках, и ноги не гнутся…
- А всё оттого, - добавил он грустно, - что в тяжких грехах живём. Крещёные и язычники - равно. Наши грехи и плодят всяких бесов, подобно тому, как почвы добротность плодит хорошие злаки. Отсель и слабеет род человеков. Однако старые люди не зря при детстве моём говорили, что раньше-то человеки были иными, чем ныне. Раньше были они большие: одна нога человеческа аль рука была тебе в рост!
Феофан указал на Любаву.
- Вот какие были раньше большие люди! А ныне, гляжу, мельчают. Возьми хоть меня - сморчок. Да… слабнут, хиреют люди. А после станут не больше мухи или муравля лесного…
Пугая Ермилку с Вторашкой, он строго закончил:
- Тогда и настанет конец всему!
Вошёл Симеон. С улыбкой он поглядел на покрытого синяками, но светлого после бани старого Феофана:
- А… жив ещё, старче?
- Жив.
- Опять с волхвами воюешь?
- И то…
Симеон вполголоса приказал Любаве:
- Выдь к тыну. Там тебя ищет некий знакомец… И вновь повернулся к старцу:
- Беречь себя надо, отче. Без толку к волхвам не лезь. Феофан сердито вскричал:
- Ан лезть к ним, во тьму их, буду! Светоч правды туда внесу!
Любава не слышала, что ответил зодчий: накинув шубейку, она поспешно выскочила за дверь.
У тына, спиной к избе, смиренно стоял оборванный, мокроногий мужик, блаженно греясь под солнцем. Было видно, что шёл он в посёлок издалека - по вешним мокрым дорогам, без отдыха, лишь бы скорей дойти. Услышав скрип двери, он сразу же обернулся, и девушка чуть не вскрикнула от испуга: поперёк почти безбородого, молодого лица шёл страшный волнистый шрам. Розовый, как червяк, он тянулся от уха до уха, уродуя всё лицо. Но это лицо - улыбалось. Серые ласковые глаза смотрели на девушку прямо, будто хотели спросить:
«Ужель опять не узнала?»
Но Любава уже узнала и эти глаза, и шрам.
- Ох… Кирька! - сказала она потрясённо. - Ведь ты отправился в Суздаль?
Кирька весело протянул ей руку:
- Будь здрава, Любава. Был я и в Суздале. Был за Волгой. К тебе вернулся…
Заметив выражение невольного жалостливого отвращения на лице Любавы, глядящей на страшный шрам, Кирька со вздохом прибавил:
- Никак ко мне не привыкнешь? А я привык! И опять с беспечной улыбкой заметил:
- Одна только ты цветёшь!..
Любава видела Кирьку ещё в тот вечер, когда он пришёл из рати в посёлок с телом Иванки, чтобы с рассветом двинуться дальше, на Суздаль. Она его видела в краткий миг, но он, пугая страшным лицом, успел рассказать ей о славных сечах и доблести парня Мирошки.
