Та морщилась и вопила, но мысленно, и боль физическая ничто была по сравнению с моральной.
Женщина заметила немигающий взгляд девушки на Бангу.
— Что-то не так? — склонилась.
— Это мой отец.
Лейтенант непонимающе уставилась на полковника. Тот хмуро глянул на нее, на пациентку и бросил:
— У меня нет дочери.
Так просто и… будто под дых ударил.
У Лены челюсти свело и глаза защипало. На что же она надеялась, дура?!
— Нравится тебе или нет, но дочь у тебя есть.
— Вы хотите, чтобы я вас удочерил, лейтенант? — занимаясь обработкой ран, спросил мужчина.
Вопрос прозвучал насмешливо и отталкивающе. Хлестко, как пощечина.
И можно поставить крест на иллюзиях, но так еще хочется верить в лучшее, ведь худшего выше головы, его так много, только выгляни из перевязочной — душу криком рвет.
— Ты мне не веришь или я тебе не нужна?
Галина силилась что-то понять, сравнивала Бангу и девушку, переводила растерянный взгляд с одного на другую. У девушки в глазах тоска и мольба, напополам с отчаяньем, у него холод равнодушия, пелена, скрывающая что угодно, но четко — не подступись.
Он закончил обработку, кинул инструменты в таз, и только тогда посмотрел на Лену, ответил:
— Во-первых, у меня нет дочери. Это факт, к которому эмоции из серии "верю — не верю" не имеют никакого отношения. Во-вторых, я слишком стар и занят работой, чтобы кого-то усыновлять или удочерять. В-третьих, вы, по-моему, достаточно взрослая и в руководстве старших не нуждаетесь. А вот в наставлениях — точно. Это в — четвертых. В — пятых: я выше вас по званию и старше по годам, надеюсь на этой меркантильной почве я заслужил элементарное уважение хотя бы в обращении. Мы с вами, лейтенант Санина, на брудершафт не пили, детей не крестили, поэтому я бы хотел, чтобы вы перестали мне «тыкать».
Сказал, как таблицу Брадиса зачитал, и вышел.
Лена не сдержалась и вдруг дико закричала, выгнулась.
Галя испуганно зашептала ей слова успокоения, прижала к каталке, но ту било от отчаянья. Мечты, надежды — все в прах, последнее что было — уходило, заявив, что она никто и звать ее никак. Вынести это было невозможно.
Ян услышав крик, вернулся:
— В чем дело?
— Ей плохо!
— Санина? В чем дело? — наклонился над ней и шлепнул по щеке, прекращая истерику. Лена смолкла и во все глаза уставилась на него. Покрасневшее от крика лицо стало бледнеть на глазах.
— Вы умеете держать себя в руках, лейтенант? А вести себя не как дикарка? Будьте так любезны, уважать окружающих, — отчеканил и вышел.
Лена закрыла глаза рукой: невыносимо!…
— Выпейте, — поднесла ей успокоительное женщина, заставила выпить. — У вас контузия, — заверила.
И эта туда же? — глянула на нее Лена.
— У меня галлюцинации?
— Не похоже.
— Я ненормальна?
— Мы все немного ненормальны и значительно контужены. Время такое, — мягко сказала Галина.
— Значит, я спутала родного отца с чужим дядей и веду себя отвратительно.
— Я бы сказала — странно.
Лена закрыла глаза от слабости не в силах даже думать о произошедшем.
— Он мой отец, я точно это знаю, — прошептала уверенно.
Сима и Галя отвезли ее в палату и, вроде забудь, но из головы женщины не выходила навязчивая идея девушки. Она решилась поговорить с военврачем. Постучала в кабинет и, получив разрешение, прошла, села напротив Яна.
— Вы что-то хотели, Галина Сергеевна?
— Да… Я…понимаю, что это не мое дело, но меня беспокоит…
— Пациентка из четырнадцатой и ее психическое состояние, — закончил за нее мужчина и женщину настолько покоробил его тон и слова, что невольно передернуло.
— Знаете, Ян Артурович, если говорить об адекватности пациентки, то ее состояние как раз понятно, а вот ваше, абсолютно нет! — отчеканила и покраснела от собственной смелости.
— Поясните?
— Ваша жестокость…
— Может быть разумность?
— Нет, черствость!
— То есть, вы хотите, что бы я шел наповоду всех фантазий всех контуженных? В седьмой палате у нас, если вы помните, Галина Сергеевна, лежит обожженный танкист, майор Панов. Вот уже неделю он просит зарядить снаряд. Может быть так и сделать?
Женщина смутилась, подумала и осторожно заметила:
— У Саниной явно и естественным образом повреждена психика.
— Простите, Галина Сергеевна, но войну естественной причиной зашкаливающему количеству калек я признать не могу, — сказал доктор. — Так же как пойти в бой, со всеми кто в него рвется в нашем госпитале, и усыновить, удочерить каждого, кто видит во мне отца, тоже. Скорей всего девушка потеряла отца, это стало для нее потрясением, что естественно. Потеря близкого всегда губительно отзывается на нервной системе и на психике. Скорей всего она не признает факт гибели отца и усилено твердит, что он жив, выбрав на эту роль меня. Отчего меня? А вот тут мы можем продолжить гадание, могу предложить с сотню достойных версий. Но что они меняют? А если бы у нее погибла мать и вы подошли по возрасту или внешним данным с погибшей, и девушка заявила, что вы ее мама, вы бы приняли это как данность и припомнили бы вдруг, что да, есть у вас дочь. И это она!…
— Чушь!
— Именно, — бросил сухо. — Идите, Галина Сергеевна.
— Но ведь можно как-то мягче?
— Я и так с пациенткой более чем мягок, учитывая ее поведение.
Женщина помялась и вышла.
Ян же вернулся к рутине — заполнять формуляры на поступивших больных, готовить к выписке.
Глава 29
Март уходил, сдаваясь апрелю.
Лена шла на поправку, но стала замкнутой. Взгляд жесткий, непримиримый отталкивал досужих болтунов. И доктора. С ним у нее как коса на камень с того дня нашла.
Обида девушку глодала, и никак Лена с ней справиться не могла. Как видела Бангу, так колотить начинало. А тот мерил ее чуть не презрительным взглядом и хоть бы раз улыбнулся, пусть не как дочери — как человеку.
Она уже не ждала от него признания, поняла — не будет его. Но справиться с собой не могла, ведь он единственный близкий, все, что у нее осталось. И все следила за ним взглядом и понимала, загрызут они друг друга от безысходности, в угаре обид и непонимания. Уходить надо на фронт, пусть и не выздоровела еще. Там все ясно и понятно — здесь свои, там враги, бери оружие и бей. А в госпитале она терялась. И плавили ее сантименты, чувства, то не выплаканное и не высказанное, что не каждому и откроешь. А отцу не нужно. Вообще она ему не нужна. Нет ее, хоть и есть.
Он почти перестал к ней заходить, зато через Симу передал коробочку со звездой и наградной документ, как посылку отправил. Это было что пощечина — такую награду, как записку передать!
Видимо даже уважения она не заслужила.
Лена заставляла себя вставать, ходить, есть, послушно принимала процедуры, перевязки. Она настроилась на одно, что понятно и важно — на войну с фашистами, на отъезд на фронт. Войска громили немцев и все бурно радовались вокруг, уверенные, что очень скоро, ни сегодня-завтра наступит конец войне.
В апреле раны почти затянулись и, чувствовала Лена себя не то что отлично, но для фронта очень даже хорошо. Во всяком случае, достаточно окрепшей, чтобы держать в руках оружие и бить гадов, гнать их с родной земли. И быстрей бы — и она у дела и доктору печали нет. Все на свои места встанет. Ну, был отец, есть, но далеко и вроде бы неправда, вроде и не встречались.
Так и ей и ему лучше будет.
В середине апреля, она зашла к нему в кабинет без стука. Села за стол напротив и хмуро уставилась.
Ян вздохнул: ему было тяжело с Саниной. Что-то ело и ело его изнутри только от мысли, что она есть. И все время ждал, что она еще выкинет, чем душу разбередит.
— Я вас слушаю, — сказал сухо, решив не отвечать грубостью на ее наглость.
— Я здорова. Пора на фронт, — не менее сухо заявила она.
Ян оторвал взгляд от бумаг нас столе и удивленно уставился на девушку: она явно не в себе.
— Об этом не может быть речи, — отрезал.
— Вы не имеете права держать здорового человека на госпитальной койке.
Мужчина хмуро уставился на нее: что еще скажешь?
Лена опустила голову — неуютно ей было под его не то что винящим, но давящим взглядом. Он словно изучал ее и все понять не мог, к какому виду эта бактерия относится.
А она дочь ему! Не бактерия…
— Мне пора на фронт, — сказала твердо, но в глаза не смотрела, край стола изучала.
Больно было — вот он, отец, рядом. Родной!… А все равно чужой. Чужие они и это не понять, ни принять, как не старайся. И все ждала, что что-то изменится, он хоть скажет, просто, спокойно «дочь». Пусть, как чужой, но скажет!
Наивная надежда. От нее тоже нужно убежать. На фронте не до глупостей будет, переживать некогда.
— Вам пора на процедуры.
Лена зубы сжала от его звука голоса — всегда ровный и спокойный. Бангу вообще что-нибудь когда-нибудь волнует, тревожит, третирует? Он бывает в ярости? Умеет кричать, переживать?
