— Ты что, с ума сошел?
— Смотри… — И указал ему на край пристани.
Капитан на мгновение задумался и наконец ответил:
— Место-то у меня есть, но я ничего о нем не знал. Откуда оно взялось?
— Я только что его купил, — ответил Ибаньес.
— Мир принадлежит смельчакам, — сказал Пидре.
— Все уже оплачено, и у меня еще остались деньги. — Голос Ибаньеса звучал сухо, отчужденно, как будто это не имело для него никакого значения, либо заслуживало лишь пренебрежительной оценки, или же словно его собеседник не мог должным образом оценить его поступок.
— Кто отвечает за это? — прервал его Пидре, будто не понимая намека.
— Тот, кто и раньше. Не беспокойся, теперь он на лучшем содержании.
Мануэль Пидре выжидательно посмотрел на него, но Антонио больше ничего не стал ему разъяснять.
— У тебя что, были деньги? Ты уже выручил?.. — спросил капитан, и в голосе у него звучала явная озабоченность.
— Я воспользовался теми, что получил, — объяснил Антонио, глядя в сторону и будто не придавая сказанному особого значения.
— Как? Ты с ума сошел…
Когда наконец Антонио Ибаньес удосужился поведать Маноло Пидре некоторые подробности этой неожиданной и безумной сделки, умолчав об остальных, Пидре пришел в еще больший восторг и предложил захватить также и вино, заполнив оставшееся пространство. Он сам готов был вложить часть своих сбережений в эту авантюру, если они решат заставить всю палубу. Так они и сделали. Антонио вложил остаток денег и еще некоторую сумму, полученную в результате предыдущих сделок, и судно вышло из кадисского порта с маслом и вином, рисом, сахаром и ромом, какао и кофе, забитое до отказа.
Плавание с трюмом, набитым деньгами, и сердцем, разрывавшимся от надежд, вызывало душевное волнение. Дул попутный ветер, для молодого идальго из Оскоса ветер всегда был попутным, но на горизонте в любой миг мог возникнуть силуэт каперского судна на службе у его утонченного британского величества и положить конец всему, что наполняло смыслом жизнь посреди этого моря, которое, если бы не легкие волны и едва заметные зубчатые белые завиточки, было бы подобно зеркалу, отражавшему полет чаек, альбатросов и даже какой-нибудь летучей рыбы, стрелой взметнувшейся в воздух в стремительном бегстве от киля корабля. Не было слышно ничего, кроме рокота моря, мягкого гудения ветра в вантах и шкотах, иногда потрескивания парусов, бьющихся друг о друга или о мачты; когда руки рулевого на мгновение теряли твердость, штурвал дергался и корабль начинал дрейфовать, на миг отклоняясь от наиболее разумного курса.
Бо́льшую часть времени Антонио проводил на баке верхней палубы, внимая распоряжениям помощника капитана и стараясь не нарушать уединение самого капитана, насколько это позволяло ему любопытство, или всматриваясь в горизонт в надежде обнаружить там хоть какой-нибудь признак жизни. Но он так ничего и не увидел. Улетели альбатросы, исчезли чайки, да и летучие рыбы не являли более чудо своего полета. Лишь отдельные рваные облака изредка появлялись над линией горизонта. Это были призраки, и сие успокоило его, ибо на протяжении почти всех дней плавания он только и делал, что спрашивал себя, сколько же еще времени будет дуть этот слабый ветерок ниоткуда, летевший над морем и обдувавший их тихо и спокойно.
Почти полная луна сияла на фоне еще высоко стоящего предвечернего солнца, и Антонио созерцал ее округлость, зависшую на небесном своде в своем серебряном одиночестве посреди синего неба, такого чистого в своей прозрачности, что всякий, кто смотрел на него погруженный в свои мысли, готов был заплакать. Понятно было, почему древние так поклонялись ей. Если Бог не есть это слепое око, вознесенное над миром, то Он есть ничто, говорили они. Но он тут же бросал взгляд на все еще сиявшее в небе солнце и думал, что и это сверкающее око, вознесенное над миром, тоже есть Бог. И море тоже, море — это тоже Бог.
Напуганный своей дерзостью, пораженный своим пантеизмом, беззащитный перед тайнами бытия, Антонио Ибаньес вознес молитву Богу, с малых лет пребывавшему в его сердце, прося у него прощения за свой неукротимый дух.
«Я благоговею перед творениями рук Твоих, о Господи, пред солнцем и луной, землей и ветром, морем и даже грозой: ведь разве не в Тебе воплощено единство материи?» — осмелился он помыслить, тут же испугавшись своей непочтительности.
Бог един и триедин, вспомнил он. Тогда он решил прочесть тридентский Символ веры и почувствовал себя спокойнее. А луна тем временем по-прежнему висела в самом центре небосвода, все так же чуждая всему; и таким же далеким оставалось солнце за кормой, согревая ему спину в тот еще совсем не столь поздний час. Это было воистину прекрасное плавание.
Вспоминая о нем сейчас, на теплом ложе Лусинды, Антонио, пробудившийся вместе с рассветным пением петухов еще заполненной лунным светом ночью, вновь испытал чувство возвращения к истокам, которое не переставало удивлять его. Он поднялся и поцеловал девушку.
— Я дам о себе знать, — сказал он ей, но она ничего не услышала.
Затем он оделся и осторожно вышел незадолго до того, как рассвело, покидая домик, приютивший его на ночь и подаривший сон. Он направился вверх по улице, вскоре приведшей его к особняку, вошел в него под покровом тайны, ему же самому показавшейся не соответствующей необходимости и тем ожиданиям, которые он мог пробудить, ибо никто и не думал обращать на него внимание, сколько бы он ни шумел: разве не он был хозяином надо всем?
Он поднялся в спальню и раскрыл постель, отворил окна и занялся своими делами в ожидании, пока ему принесут что-нибудь, что нарушит невольный пост, уже щекотавший ему желудок, вызывая ощущения, безнаказанно переходившие из приятных в безжалостные, а затем вновь из безжалостных в приятные, и так беспрерывно, ощущения краткие и интенсивные, как сама жизнь. Его обслужили не сразу. Ему пришлось несколько раз стукнуть в пол, дабы слуги, не ведавшие о его желаниях, проснулись и принесли завтрак. Он пребывал в хорошем настроении.
Пустынный особняк показался ему более родным, и он обошел его, открывая ставни на окнах, чтобы майское солнце овладело им целиком. Сердце его радовалось. В главном кабинете он нос к носу столкнулся со своим собственным изображением, спокойно застывшем на другом портрете, написанном также маэстро Гойей всего несколько месяцев тому назад во время одной из поездок Антонио в Мадрид в поисках поддержки, которая способствовала бы смягчению напряжения, возникавшего в промышленном поселке. Портрет был подарен Бернардо Фелипе в знак признательности за то, что Антонио обеспечивает ему беззаботную жизнь, в то время как его капитал продолжает струиться, порождая деньги, можно сказать, неиссякаемым потоком, благодаря заботе сына писаря. К тому времени ему уже достаточно было известно о непримиримой враждебности клерикалов и некоторых идальго, подстрекавших крестьян прекратить поставку дров, нужных для производства угля для доменных печей: сверху загружается уголь и железная руда, снизу выходит литейный чугун, необходимый для изготовления боеприпасов. Противники — клерикалы и идальго, сговорившиеся с судьями и немалым числом военных. Кто же поможет ему? Ну конечно же, Бернардо Фелипе в Мадриде со своими дружескими связями. Но тогда уже был пущен слух, что Ибаньес не оплатит поставки дров.
Он остановился перед висевшим на стене портретом и попытался разглядеть в нем тот же взгляд, какой искал в картине, привезенной из Саргаделоса в Санталью; да, это взгляд, который он, несомненно, считал своим, но он по-прежнему не обнаружил в нем ничего, что внушало бы тревогу. Тогда он обратил внимание на то, что в доме было больше его портретов, чем он предполагал ранее, но это не только не обеспокоило его, но даже показалось ему приятным. Теперь он мог пытаться найти самого себя во многих изображениях, представавших его взору. Он стал обходить их один за другим, пока не убедился, что наиболее соответствующим его собственному взгляду, с которым он постоянно сталкивался в зеркалах, являлся тот, что запечатлен на полотне маэстро Фуэндетодоса[78]. Но он был совсем не жестким. Этот взгляд казался Ибаньесу проницательным и изучающим, умным и трезвым, даже ясным, если он имел право высказать свое собственное, несомненно благоприятное суждение. Затем он продолжил исследовать взгляд, что отражали другие картины, и нашел его непохожим, безжизненным, несчастным, словно у подбитой птицы, вялым, — словом, не обнаружил ничего, что позволило бы ему соотнести хотя бы один из этих взглядов с тем излучением света, которое, согласно всеобщему мнению, исходило из его глаз.
3
Прибытие судна в Рибадео вызвало обычное любопытство, не большее и не меньшее, чем всегда; а это значит, что встретить его пришло много народу. Люди спускались к пристани, выказывая в одних случаях безразличие, в других любопытство, по большей же части просто ожидание.
