Как и во время первого плавания в Ферроль, еще относительно недавнего, с ним находился Маноло Пидре, крепко держа в руках руль его судьбы. Но теперь он уже был капитаном судна, поскольку Антонио сам повысил его в чине вскоре после кончины дона Бернардо, когда Бернардо Фелипе решил сделать друга главным управляющим всего состояния, унаследованного им от отца, горя желанием уехать в столицу, где надеялся удовлетворить свои прихоти.
К тому времени Антонио Раймундо уже достаточно хорошо был знаком с галисийским и астурийским побережьем Бискайского залива; немного меньше знал он берег, тянущийся до Страны Басков, и также слегка освоил французское и английское побережье; однажды он даже дошел до Риги, до Лифляндии и Курляндии, движимый горячим желанием заняться торговлей льном на севере Европы и самому познакомиться с рынком, который представлялся ему исключительным для его интересов, а также стремлением улучшить свое знание английского и французского, которыми он начал овладевать во время пребывания в монастыре Вилановы-де-Оскос.
Путешествия с младых лет служили ему для того, чтобы узнавать новые места и учиться неизвестным техническим приемам и еще чтобы пополнять свою растущую библиотеку. Его уделом были активные действия, торговые сделки, дабы перед его внушительным носом с характерной переносицей прошло как можно больше товаров, с тем чтобы извлекать прибыль, которую он будет настойчиво и постоянно вкладывать в новые деловые сделки с целью получения максимального дохода. Сейчас, в воспоминаниях, он снова шел к Кадису на борту фрегата, принадлежавшего Бернардо, в качестве его управляющего с одной-единственной целью: посетить город, ставший преемником Севильи во всем, что касалось торговли с Вест-Индией, пока пятью годами позже, в 1778 году, он не утратит привилегию единственного порта прибытия всех судов, следовавших из Америки. Антонио не преминул надлежащим образом воспользоваться последним обстоятельством, направляя свои собственные корабли в Ферроль, или даже в Рибадео, или в любой другой порт, который, по его мнению, оказывался наиболее подходящим.
В те времена Кадис являлся городом, который был заполнен людьми просвещенными и не чуждыми авантюр, ценителями образования и любителями риска, такими людьми, как он сам, скачущими на коне из мира уходящего в мир новый, только что заявивший о себе, могущественный и подвижный, стремившийся к обновлению и захватывающий. Путешествие оказалось приятным. На протяжении монотонных дней плавания ничто не нарушило ход корабля, менялся лишь его курс. После того как позади остались берега Галисии, плавание стало совсем скучным — настолько, что они были благодарны судьбе, когда ветер отнес их в океан, изменив намеченный курс и удалив их от созерцания португальского побережья, отличавшегося однообразием прямых линий, низкими и в основном пологими берегами, не имевшими ничего общего с кружевом Камариньаса, предстающим взору у галисийского берега. Гораздо приятнее было созерцать море, заполнившее собой весь горизонт, эту бесконечность, это безмолвие, нарушаемое лишь завыванием ветра в снастях да еще ударами волн о киль судна, этой вечной симфонией.
Так они плыли три дня, идя по ветру и измеряя глубину лотом, пока уже в самом конце видневшегося вдали португальского берега им не пришлось лечь в бейдевинд[75], чтобы подойти к мысу Сан-Висенте неподалеку от просторной бухты, на которой стоит Кадис. Там стройные бригантины, пузатые сухогрузы, внушительные фрегаты с округлыми корпусами наполняли атмосферу порта ароматами, струящимися из их трюмов сквозь люки, маленькие, словно ротики, раскрывшиеся во внезапном неподдельном удивлении, но достаточные для того, чтобы их дыхание заполнило воздух невероятными запахами какао и рома, кофе и всевозможных пряностей из Америки; а также масел и вин, лаков и слоновой кости, доставленных на судах, прибывавших из Манилы или других столь же далеких и экзотических широт. Вот чем был в те времена Кадис.
Он уже давно съел принесенный ему легкий ужин, состоявший из окорока, копченой колбасы, латука с луком, маринованной форели и грецких орехов, которые все еще хранились на чердаке, и вот уже наступила ночь. Воспоминания об ароматах, заполнявших кадисский порт, заставили его вспомнить обнаженное тело Лусинды. Тогда он встал и вышел из дому через дверь, расположенную в подвале северо-западного фасада здания, после чего тихонечко постучал в дверь дома, который он приказал приготовить для девушки. Она уже знала о его приезде и пребывала в ожидании. Лусинда почувствовала, что в дверь стучит Антонио Раймундо, и открыла ему.
2
Дела в Кадисе заняли у него совсем немного времени и почти не стоили никакого труда. Он явился со своей доверенностью к Хуану Кастро-и-Нейре, галисийцу, с которым в конечном счете у него установились такие хорошие отношения, что тот в дальнейшем взял на себя заботы о взимании арендной платы, а также множество других поручений. В его сопровождении Антонио обошел один за другим все пять домов, составлявших цель его приезда. На это ушло несколько дней, ровно столько, сколько было необходимо, чтобы съемщики узнали о его намерениях и собрали деньги, которые он получил целиком. Ему даже не пришлось оказывать давление, к чему он был готов, когда узнал, что съемщиков столько лет совершенно не беспокоил владелец домов, который не только ничего от них не требовал, но и ни разу не объявился. Возможно, на быстрое решение вопроса повлиял его строгий вид, неприступная манера держаться, а может быть, кто знает, и несколько угрожающий взгляд. У него все прошло так гладко, что даже осталось время рассчитаться с конторой Пардо Фигераса, получателя фрахтовых грузов, перевозку которых семейство Родригесов Аранго обычно осуществляло между Андалусией и Галисией, а также между Америкой и Галисией через Кадис, а сумму, полученную от Пардо Фигераса, вложить в продукты, которые в то время могли принести хорошую прибыль при продаже в Рибадео: хлопок, индиго, сахар и небольшую партию кофе. Обычно все это привозилось прямо из Америки, но в Галисии в те дни ощущалась их нехватка, а в Андалусии цены были очень низкие.
Пока он занимался этими делами и обходил город в поисках других, фрегат под командованием Мануэля Пидре отправился далее на восток за грузом риса, который надлежало доставить в Нойю[76]. Таким образом, Ибаньесу ничего другого не оставалось как ждать их или же возвращаться сушей, пересекая всю Испанию с юга на север в долгом двухнедельном путешествии, которое позволило бы ему ознакомиться со страной и положением на рынках во всех пунктах следования. Однако что-то остановило его: он был уверен, что корабль придет раньше и, принимая во внимание время года и характерные для него ветра, гораздо быстрее и удобнее будет вернуться морем, отдав таким образом дань своей страсти к морским путешествиям.
К тому времени Шосефа уже вошла в его жизнь, и, хотя он никогда не испытывал особого вдохновения ни по какому поводу, если только речь не шла о его делах, а о них речь шла всегда, он с некоторым душевным трепетом, пусть и не слишком пылая страстью, жаждал ее увидеть. Он проводил дни ожидания не в пирушках, подобным тем первым кутежам в феррольском оперном театре, которым по-прежнему руководил Николо де Сеттаро, а в прогулках по пристани, наблюдая за разгрузкой, задавая вопросы, обсуждая со своими и чужими грузополучателями торговую жизнь порта, по объемам торговли с Америкой уступавшего лишь севильскому; расспрашивая обо всем, что только приходило ему в голову относительно цен на товары и оплаты фрахта, или просто глазея по сторонам, поскольку зрелище было достаточно экзотическим, чтобы привести в восторг любого праздного прохожего.
Именно так он и наткнулся на довольно значительную партию оливкового масла у одной из крайних проток причала. Речь шла о партии, которую не смогли погрузить по вине английской бригантины, которая имела обыкновение появляться в гавани неожиданно, будто возникая из густого тумана по воле чужеземных ветров, свойственных морям, которые бороздят суда, следующие из Америки. Шхуна пользовалась разрешением на каперство[77], которое предоставляли английские монархи, как, впрочем, и испанские, и которое Антонио поклялся однажды испросить, дабы послужить королю да и самому не остаться в убытке. Огромные амфоры стояли на краю пристани, брошенные на ярком солнце, беззащитные против любой мальчишеской шалости. На третий день после того, как он их приметил, Ибаньес спросил охранника, легким кивком головы указывая на амфоры:
— А с этим что?..
Охранник был маленьким и крепким, с оливковой кожей; вид у него был стоический, в чем-то соответствовавший немногословности Ибаньеса.
— А что?.. — ответил довольно суровым тоном охранник.
