— Постой, Вася, — поднял палец Криштафович, — а ведомо ли спорщикам, что прошедший год государыня издала манифест супротив дуэлей, велела наказывать за раны, увечья и паче убийства наравне с учиненными в запальчивости, сиречь ссылкой в Сибирь.
— Мне такое не ведомо, — упрямо склонил голову Осип. — И притом не я зачинщик… Или мне, по-твоему, к аудитору бежать да кляузу на Неранжича царапать, на тот манифест ссылаясь?
— Нет, я того не говорю. — Криштафович встал и тоже пристегнул саблю. — Прости, Вася, но я политичней тебя. Позволь, схожу, попробую серба урезонить. А уж ежели не выйдет, будем жребий тянуть, кому с Осипом завтра идти.
— Все равно я сейчас с вами пойду, — сказал Костенецкий. — А ты, Славянин, не ходи.
— Да, ты не ходи, — подтвердил Осип. — Вот, скажут, брата старшего на заступу привел. Я и сам сумею, поверь.
— Осип, только прошу, не горячись.
— Да не могу я позволить дерзости мне при дамах делать…
Сергей недолго оставался один. Послышались шаги, в кибитку вошел Иванов. И он был в свежем мундире, в чулках и башмаках.
— Пришел вас успокоить, — еще не скинув епанчи, сказал он. — Дуэли не будет.
— Помирили их?
— Нет, но кто-то сказал светлейшему, он очень разгневался, даже карты бросил и велел позвать обоих. Сыскали только Неранжича. Князь его разбранил и сказал, что не потерпит того в своей армии, да еще при осаде, грозил разжалованием.
В этот вечер в кибитке Непейцына засиделись три юных офицера и пожилой художник. Филя еще раз грел воду для сбитня, и пили его под аккомпанемент долетавшей до лагеря бальной музыки.
Бабочки разлетаются. Угрозы не подействовали
Предсказанное Криштафовичем началось через несколько дней. По ночам завернули холода, днем задул пронзительный ветер, и карета за каретой в сопровождении тарантасов и телег потянулись из праздничного городка, построенного летом около главной квартиры. Сиятельные и превосходительные дамы с крепостной челядью, иностранцы с щеголями камердинерами и берейторами, ведшими лошадей в попонах с гербами, музыканты и кухмистеры, актеры, торговцы, шулера и мозольные операторы — все, кого привлекла сюда жажда приключений или выгоды, поспешно покидали лагерь.
Прав оказался и Костенецкий. Стоило опустеть хоромам, наскоро стороженным из жердей и досок, как они исчезали без следа. От павильонов, еще вчера убранных внутри коврами и шелком, а снаружи гирляндами зелени и транспарантами, к утру не оставалось ничего. Зато в ближних полках стучали топоры и земля летела из-под лопат — строились землянки с нарами и печками.
Передавали, будто некий генерал пожаловался светлейшему, что солдаты но ночам растаскивают постройки вокруг его ставки.
— А на что им беречь пустые курятники? — сказал Потемкин.
Когда же генерал заметил, что исчезают и мостки, постланные вдоль недавно существовавших улиц, и будет неудобно ходить в главную квартиру при дождях, князь ответил:
— Ваше превосходительство не дама, чтоб по мосточкам прохаживаться. Прошу ко мне с докладом верхом приезжать. А солдат пусть лишний раз обогреется да рубаху помоет.
Вскоре в Елисаветград отправились княжеские оркестр и капелла, заскрипели запряженные волами возы с походной библиотекой в две тысячи томов, с гардеробными сундуками, вмещавшими сотни шелковых и атласных кафтанов и камзолов, с парадными сервизами и свернутым шатром-галереей на полтораста пирующих. «Торжище» удовольствий, почестей и наживы, о котором на берегу Буга говорил Иванов, растаяло без следа за две недели.
В середине октября Осип, несколько дней не бывавший у брата, вошел в кибитку поздно вечером. Даже при свете нагоревшей свечи было видно, что он утомлен; от одежды пахло конем.
— Эй, Филька! Вели Фоме выводить Воронка, я его у коновязи бросил, — приказал Осип и, скинув епанчу, сел к столу.
— Откуда? — спросил Сергей, предполагая, что брат ездил с поручением светлейшего, и надеясь услышать штабные новости.
— Даму одну провожал, — ответил Осип. — В Херсон поехала, а там, отдохнувши, далее, в Петербург. Вчерашний день провел, кажись, на месте древнего города твоего. Там и простились…
— Красивое место, правда? — сказал Сергей, стараясь не смотреть в осунувшееся, расстроенное лицо брата.
— Ничего сейчас нет красивого. Ветер, холод, пустота. Только под берегом чуть укрыться можно. А хаты в деревне грязные, и проходившие солдаты всё растащили. Но мне хорошо было. Так хорошо, что прошу тебя, Сережа, если мне под Очаковом убитым быть, то похорони меня там. Не здесь, среди тысяч солдатни, изведенной поносом, а там, над Бугом. Знаешь, когда она уехала, я там еще несколько часов провел и очень представил, как летом под песню жаворонков, под шорох воли лежать буду. Помнишь, как у Плутарха:
На дивном месте твой лежит могильный холм.
Он будет путников приветствовать всегда…
Ведь по Бугу летом корабли, лодки плывут.
— Да полно тебе! — остановил старший брат.
— Ничего не полно. Тут верст двадцать пять, недалече везти. Обещаешь? — Он заглянул в глаза Сергею.
— Обещаю. Только давай лучше на новую встречу надеяться, а про смерть не говорить.
— Не стану больше, но помни, что обещал… Будь же здоров. — Осип поднялся. — Ноги разломило, как на первых уроках Моргуна.
— Да подожди, поужинаем. Ведь ты и коня велел выводить.
— Бог с ней, с едой. Главное я тебе сказал, и мыться скорей надо, чувствую — воняет, как от форейтора. Впрочем, теперь наплевать… — Осип накинул епанчу, нахлобучил шляпу и вышел.
Разговор взволновал Непейцына, он пошел следом. Но было так темно, что только услышал фырканье и удаляющийся шаг лошади.
В ближней палатке говорили два голоса:
— Коли обещался, дядя, то и сказывай…
— Теплей тебе, что ли, от сказки станет?
— Все не так дрогнешь, как слухаешь.
— Спать мне, парень, охота.
— Так ведь обещался. Ты хоть какую коротеньку скажи…
«Послушаю и спать пойду, — решил Сергей. — Из тех ли, что Ненила сказывала?..»
— Ну вот… Жил да был в своем царстве сильный царь, — начал сказочник. — Захотел он построить костяной дворец. Велел собрать со всего царства кости и покласть в ставок, чтоб размокли…
Прошло несколько минут в полном молчании.
— А дальше-то? — спросил первый, молодой голос.
— Вот они там и мокнут Как размокнут, то и рассказывать дале стану, а покуда спать не мешай…
Кто-то рассмеялся. Потом заговорил еще один солдат.
— В самый раз сказка, братцы. Под Очаковом и сбирать бы не пришлось. Костей наших тут не на один дворец хватит…
— Ну, завел, Егоров, панихиду! — сказал Жалобно первый..
А на другой день выпал снег и разом началась такая ранняя и крутая зима, что долго в народе особенно холодные зимы прозывали очаковскими. Только один раз растаял первый снег, будто нарочно, чтоб испортить дороги, по которым шли обозы с продовольствием, и снова завернули холода. Солдаты жестоко мерзли в выношенных куртках и епанчах, в стоптанных сапогах и кожаных касках. Вот когда хватились затребовать, из Кременчуга заготовленные там тулупы. На костры и топку печурок шло все что могло гореть: редкие кусты, деревья, запасные дышла казенных упряжек. Как-то ночью от кибитки Непейцыных беззвучно исчез вкопанный в землю столик. Солдаты жили впроголодь, последние пригнанные осенью отары овец были съедены, обозы с крупой и мукой застревали на размокших и замерзших дорогах, упряжные волы надрывались и дохли, не дойдя до Очакова. Вши заедали солдат, о стирке белья никто не думал, — разве попарить рубаху над костром. Больных стало пол-лагеря. В мерзлой земле, с великим трудом вырубали могилы.
Оскудела и офицерская еда. Криштафович и Костенецкий стеснялись приходить к Непейцыну в часы обеда и ужина. Сергей заметил это и уговаривал их есть — Филя сберег кой-какие запасы, и каши с салом бывало еще вволю. Уговаривал оставаться ночевать в своей кибитке — здесь было теплее, а главное, суше, чем в землянках, обложенных снегом. А потом Филя ухитрился сложить еще камелек из камней и глины, точь-в-точь как, уверял он, делают калмыки, и топил днем, открывая отдушину на верху кибитки.
Сергей по-прежнему через день дежурил на батарее, стрелял по городу, иногда видел, как там начинался пожар. Но больших повреждений крепостным стенам артиллерия причинить не могла.
— Только что спокою не даем, — говорил капитан Мосеев. — Однако, видать, артиллерийский запас у них не велик — редко отвечать стали, берегут…
Иногда на батарею приезжал майор Иванов и рисовал контуры очаковских укреплений, а то артиллеристов у пушек, брустверы, плетенные из ивняка «туры» и мешки, насыпанные землей. Он готовил материал для картины, заказанной самим светлейшим.
