В октябре под Очаков прибыла еще артиллерия, вызванная светлейшим из тыла. Этим все были довольны — коли не штурмовать, так хоть побольше громить крепость. Сергея же радовало, что со своей ротой пришел и тотчас разыскал ею Вася Костенецкий.
— Хорошо, брат, у тебя. Чисто и лишнего ничего нету, — говорил великан, оглядывая кибитку. — Такого слуги, как Филя, ей-ей, второго не сыскать. Сидишь, ровно у отца на хуторе…
Вскоре к Непейцыну пожаловал и еще один корпусной приятель. Курьером в главную квартиру из Петербурга прискакал Андрей Криштафович. Ему повезло: сразу после выпуска ходил с генералом Текелием за Кубань, «понюхал пороху» и получил чин подпоручика, потом был командирован за имуществом в Петербург, там заболел и зимовал, а когда поправился, то участвовал в боях со шведами и произведен в поручики. Теперь по собственной просьбе отправился под Очаков, где надеялся выйти в капитаны.
Рассудительный, неторопливый в движениях, Андрей говорил чуть покровительственно:
— Застряла у вас осада. Сказывают, фельдмаршал Румянцев осадой Трои ее называет. Мы шведов на суше и на море разбить поспели, а вы все штурмовать собираетесь. Зима туркам не страшна, а нам в палатках не сладко придется.
Да, зима приближалась. На ночь Филя кутал Сергея двумя одеялами, а сам спал под тулупом Только Костенецкий, которому всегда было жарко, оставаясь ночевать, покрывался одной епанчой.
Но дни стояли еще солнечные и ясные. 1 октября Сергей дежурил на батарее, когда от главной квартиры показалась кавалькада — ехал светлейший со свитой. На этот раз Потемкин был в полном фельдмаршальском мундире, расшитом золотом по воротнику, обшлагам, бортам, по швам рукавов и спины. Ордена, звезды, пуговицы, шляпа — все сверкало бриллиантами. Восточное седло и уздечка горели на солнце нарядной отделкой. Свита была тоже в парадных мундирах и на богато убранных лошадях. А сзади, как и в прошлый раз, шел эскадрон кирасир. И, конечно, турки тотчас открыли огонь по заманчивой, не спеша двигавшейся цели. Счастье, что наводчики у них были плохие. Ядро за ядром ложились за эскадроном, и Сергей видел, как лошадь ехавшего в замке одинокого кирасира поджимала зад, рвалась вперед, а он осаживал ее и заставлял идти на должной дистанции к последней шеренге.
— И зачем фортуну дразнить? — сказал капитан Мосеев. — Пристреляются и накроют. А толк какой от такой проездки? Только карахтером щегольнуть. Хорошо, коли подлеца убьют, а может, и праведника. Аль нет таких ноне, Сергей Васильевич?
— Позвольте, Василий Михайлович, я спущусь, может, брата увижу, — сказал Сергей и сбежал к дороге по земляной лесенке.
И действительно увидел Осипа. Он ехал не в строю кирасир, а в свите, довольно близко от светлейшего, наверно, как дежурный ординарец. Приближаясь к батарее, Потемкин перевел коня на шаг, что-то рассказывая бывшему рядом генералу в иностранном мундире. В Очакове ударил очередной пушечный выстрел, густо жужжа, пропела, приближаясь, граната и вдруг ухнула сбоку от штаба, в расстоянии не более сажени, завертелась волчком, вздымая песок, и с треском лопнула, рассыпав свистящие осколки. Непейцын зажмурил глаза и, присев, закрыл лицо руками. Кто-то совсем близко вскрикнул и застонал, жалобно-тонко заржала лошадь. Сергей вскочил. Екатеринославский губернатор генерал Синельников, ехавший недалеко от светлейшего, лежал на земле. Лошадь его с распоротым брюхом попыталась встать на передние ноги и вновь грянулась оземь. Отскакавшие в стороны всадники штаба возвращались на прежние места. Только Потемкин, генерал Меллер и Осип удержали коней там, где застало их упавшее ядро.
— Ну, Иван Максимович, пришла, видео, твоя череда отчет верный давать, — сказал светлейший, глядя на пятно крови расползавшееся под раненым. Потом приказал: — К Стаге скорей отнесть!..
— На батарее! Носилки давай! — кричали офицеры свиты.
Несколько человек спешились и окружили Синельникова.
Потемкин снял шляпу, перекрестился и тронул коня. За ним поехали штабные и кирасиры, объезжая лежавшего на земле генерала. И все, кто только что сошли с лошадей, чтоб выказаться сострадательными перед светлейшим, поспешно отвернулись от умиравшего и устремились за своим владыкой. Только пожилой штаб-офицер да Осип остались около него.
Когда уже не стонавшего Синельникова уложили на носилки и понесли в сторону главной квартиры, заметно побледневший Осип подошел к брату, ведя в поводу коня.
— Крови, что ли, видеть не можешь? — спросил Сергей.
— Не то. Представь, вчерась я к нему от светлейшею с запиской ездил. Вхожу, а его живописец малюет. Прочел и виват закричал. Государыня его звездой за поставку продовольствия наградила. И тотчас живописцу «Ты ее здесь вот изобрази», — на грудь показывает. Все одно к одному: звезда — за то, что на солдатских харчах богател, и портрет хвастовской — сзади крепость, дым, всадники. А смерть-то вот она! Суета сует, тлен. Ну, прощай… — Осип сел на вороного и поскакал догонять кавалькаду, провожаемую выстрелами турок.
Откуда-то набежал тощий взъерошенный пес и припал к брюху издохшей лошади Синельникова.
— Я тебя! — крикнул Сергей и, подобрав камень, бросил в собаку.
Та взвизгнула от боли, потом заворчала и снова сунулась к ране, судорожно глотая и давясь от жадности.
Сергей пошел на батарею, раздумывая: «Синельников, сказывали, казнокрад первый был, а князь его к звезде представил. Говорили еще — сам светлейший через Синельникова съестное из белорусских вотчин своих в армию сбывал за великие барыши. Или врут? Куда ему деньги еще?.. Хоть бы Осипа вразумило, что нонче видел. Тоже рядом со смертью за мишурой гонится. Да навряд ли, раз «королева» его примешалась».
Синельников умер на второй день, несмотря на операцию, сделанную ему знаменитым штаб-лекарем Стаге. Это стало сразу известно по лагерю, и Сергей удивился, когда вечером услышал бальную музыку, несущуюся из главной квартиры.
— Что там нынче, не знаете, господа? — спросил он егерских офицеров, слушавших звуки гавота, сидя у одной из палаток.
— Как же! Праздник великий — рождение княгини Долгоруковой, — насмешливо ответил один. — Салют готовится, фейерверк.
— Так неудобно ведь, Синельников нонче помер…
— А им что? Но и то сказать: по такой каналье одно веселое играть надобно, радоваться, что больше воровать не станет.
Вскоре к Сергею пришел Криштафович.
— Видал Осипа сейчас, — сказал он. — На бал направился. Фу-ты ну-ты, ножки гнуты! Белый весь, как, бывало, Мертич наш, Мельник. Чулки шелковые, голова в пудре, по колету двойной галун. И до чего же красив, шельма, правду сказать! Ну ничего, скоро праздные сии букашки от холода начнут расползаться.
— А ты думаешь, от того может что измениться?..
— Может, — кивнул Андрей. — Без иностранной и дамской кумпаний, которые нонче его с утра до вечера развлекают, полководец наш скорей на штурм отважится — делать больше нечего будет.
— Умно господин поручик вещает, — сказал вошедший в кибитку Костенецкий. — А как только трутни разлетятся, солдатишки ихние притоны по доскам растащат да на землянки и прочее полезное пустят. Ведь скоро и я под попоной одной спать не захочу.
Прошло часа два в болтовне. Филя подал ужин — неизменную баранину, сбитень, сухари — и убрал немногое, что осталось. Гости собирались уходить, когда кошма, служившая дверью, стремительно поднялась, и вошел Осип. Он был в бальном костюме, как описал его Андрей, — весь белый, кроме шляпы с султаном и лаковых туфель. И, несмотря на холодный вечер, без епанчи.
— Бал отменен? — спросил Криштафович и, прислушиваясь, недоуменно добавил: — Да нет, играют…
— Есть хочешь? — Сергей подвинулся на скамье.
Осип внимательно взглянул на Андрея и Васю:
— Кто из вас, господа, согласится завтра быть моим секундантом?
— Фу-ты, черт! — привскочил Костенецкий.
— С кем драться будешь? — деловито спросил Криштафович.
— С сербом одним, с Неранжичем.
— С полковником? — спросил Сергей.
— С ротмистром, братом того младшим…
— А за что?
— Они думали прошлую весну меня запугать, чтоб я на их сестре вдовой женился, которая средь других кавалеров мне преимущество оказала и себе в мужья своей волей выбрала…
— А сколько ей годков? — перебил Костенецкий.
— Двадцать один, кажись, но не в годах дело. А не могу я позволить себя принуждать. И сегодня снова грубости при обществе…
— Ну что же… — встал из-за стола Костенецкий. Протянув длинную руку, он снял с гвоздя на столбе саблю и начал ее пристегивать: — Не случалось бывать секундантом, но ежели надобно…
— Постой, Вася, — поднял палец Криштафович, — а ведомо ли спорщикам, что прошедший год государыня издала манифест супротив дуэлей, велела наказывать за раны, увечья и паче убийства наравне с учиненными в запальчивости, сиречь ссылкой в Сибирь.
