Сошли с дороги и шагах в тридцати, на скате балки, увидели то, что было зарисовано.
— Как же она сюда попала? — спросил Сергей.
— Сие и есть доказательство, что дорога проложена издавна. Очаков стоит триста лет, и ездят, значит, столько же. Стены крепости, здания, памятники на кладбищах — все из камней, что служили грекам и римлянам. Часть везли плотами и лодками по Бугу, другую — на арбах. Здесь арба подломилась, а может, осенью сползла по мокроте на откос, и мрамор с нее свалился.
— Так и таскали камни с места на место? Одно разрушали, другое строили? — сказал Сергей.
— А что же? Вот в Севастополе, моряки мне сказывали, город и порт строят из камней греческого Херсонеса, что там рядом стоял. Может, еще на наших глазах Очаков запустеет, и станут из него ольвийские камни куда-то в третье место возить.
Около четырех часов доехали до деревеньки. Хаты стояли без окон и дверей. Плетней не было и в помине, скота и птицы не влдно. Только одичалые собаки издали облаяли проезжих. Потом из одной хатенки вышла старуха в черном сарафане, посмотрела из-под руки на тарантас и поплелась обратно.
— Вот и Парутино, деревня некрасовцев — тех самых беглых казаков, — сказал Иванов. — Они так оттого себя именуют, что атаман, который с Дона их в Турцию увел, Некрасой прозывался… А вон и место открывается, где когда-то Ольвия стояла..
Сергей был разочарован. Берег как берег. Ничего, кроме уходящего на пригорок поля. Дрожат под ветром сухие травы.
— Пусть наши молодцы здесь лагерь разобьют да ужин готовят, — решил художник, вылезая из тарантаса. — А мы пройдемся к реке.
Взошли на пригорок, весь покрытый ямами разной величины, поросший редкой травой. Слева открылся голубой Буг, такой здесь широкий, что на той стороне хаты казались белыми пятнышками.
— Тут и стоял город, — обвел рукой вокруг Иванов. — И место самое удобное для торговли. От моря дорога водой широкая и гавань спокойная. А выше, — он обернулся и указал Сергею на две хорошо видные песчаные косы, входившие в реку с обоих берегов, — лучшая, переправа в тот край, в котором скифы-кочевники жили, первые покупатели здешних товаров.
— Кажись, и наш корпус тут переправлялся, — сказал Непейцын.
— Конечно, — подтвердил художник. — А колдобины сии от выбранных турками камней остались. — Он всмотрелся в откос ямы, около которой стоял. — Хотите обломок греческой посудины посмотреть? — Иванов спрыгнул вниз и, вытащив из песка, протянул Сергею черепок, выпуклая сторона которого была черная, глянцевитая. — Какой лак умели делать! Двадцать веков прошло, а он не тускнеет и нонешние мастера секрета его не постигли. А вот частица расписной вазы. — Он протянул Непейцыну второй черепок; на красновато-рыжем фоне была изображена конская голова с остриженной щеткой гривой и рука, держащая ее под уздцы. — Сколько в земле лежит, мокнет, а все как вчера рисовано… Ну, дайте руку, тащите меня, и пойдем на мое любимое место.
Прошли ближе к берегу. Михайло Матвеевич несколько раз приостанавливался, прислушивался. Наконец привел Сергея к одной из ямок. В ее стенке торчала плоско лежащая каменная плита с грубо вытесанным желобом, и по нему бежала прозрачная вода, падая непрерывным рядом капель на другой камень, на самом дне ямы.
Иванов сел на землю и поднял руку к Сергею: молчи, мол, и слушай. Лицо у него сделалось такое счастливое, просветленное, какого Непейцын не видывал еще ни разу.
— Хорошо? — спросил он через несколько минут.
— Очень, — кивнул Сергей, севший рядом. И, подумав, добавил: — Оттого, наверно, особенно хорошо, что после лагерной суеты в тишь приехали. А вам еще шумнее в главной-то квартире.
— Да, у нас вроде торжища какого-то, — согласился Иванов. — Все чего-то урвать норовят: один — орденок, другой — наслаждения, а больше всего — денег…
— Уж и все! Вы, к примеру, Михайло Матвеевич, ничего такого не добиваетесь…
— Я? А права рисовать пейзажи, путешествуя с армией и получая майорское жалованье? Но в расплату отравленным воздухом дышу, который вокруг властителей образуется. Часто Софокловы стихи поминаю:
Кто за порог дворца отважится ступить,
Тот с вольностью простись — рабом ему здесь быть…
Однако, раз мы сюда приехали, давайте любоваться и слушать…
На месте древней Ольвии провели три дня. Иванов рисовал, а Сергей то сидел около, следя за движениями кисточки, то бродил под берегом по узкой полоске шуршащих мелких ракушек, перебирая обломки посуды, осыпавшиеся в воде вместе с подмытыми рекой пластами грунта. И по нескольку раз в день оба купались. Да, под водой явственно виднелись занесенные песком стены, ступени пристани. Буг постепенно поглощал останки Ольвии.
В эти тихие дни куда-то отошло все, что занимало Непейцына последние месяцы. Все, кроме Сони. Где она? Вспоминает ли?..
Когда, возвращаясь, въехали в черту лагеря, он показался еще более скученным, зловонным, шумным, а люди еще бледнее и изможденней. Обрадованный Филя после первых приветствий сказал:
— Вчерась Осип Васильевич заезжали. Покушали, что случилось, и когда обратно будете, спрашивали.
Вечером, когда Сергей, возвращаясь от капитана Мосеева, подходил к кибитке, его догнал ехавший верхом Осип. Соскочив с высокого вороного жеребца и бросив повод Филе, он обнял брата.
— Иванов сказывал, что ты доволен поездкой остался.
— Да, место удивительное! — И Сергей с увлечением стал описывать, что увидел и узнал за эти дни.
Осип слушал, казалось, внимательно, но, когда брат закончил словами: «И как там тихо, какой покой…», он подхватил весело:
— А мне пока менее всего надобно тишины да покоя! — и рассмеялся звонко и счастливо. — Сверх того, что имею, только денег не хватает. Нет ли у тебя сотни-другой? Как матушка пришлет, сразу отдам.
— Сотню — пожалуй, а больше нет, — сказал Сергей. — Но объясни сначала, на что. Опять в карты продулся?
— Карт в руки не беру, а в кирасиры перевожусь, форму новую заводить надо. Видал, какого коня у князя Любецкого купил?
— Да помилуй, ты только обмундировался. Не все ли равно, в каком мундире при светлейшем служить — в синем или в белом?
— Не мне вовсе того захотелось, — сказал Осип и вдруг, багрово покраснев, опустил глаза. А когда снова поднял их на брата, то весь загорелся, заискрился небывалым оживлением. — Одним словом, светлейший уже приказал перевесть меня в свои кирасиры, — продолжал Осип, — и мне надобно денег достать.
— Сотню — пожалуй, а больше нет, — сказал Сергей, — Поужинаешь со мной? — спросил он, видя, что брат встает.
— Поужинаю, если Филька скоро соберет, но до того покупку тульскую достану, — ответил Осип, шаря под своей прежней постелью.
— Сыскалась-таки королева? — сказал Сергей и подумал. «Вот откуда краска в лице и свет в глазах…»
— Сыскалась! — ответил Осип, выпрямляясь, со сверкающей стальными гранями скамейкой в руках. И добавил: — Во сто раз красивей была бы безделка сия — и то недостойна ее ножки покоить!
То, что несколько дней спустя Сергей узнал от Иванова о «предмете» Осипа, совсем его не порадовало В главной квартире, оказывается, многие заметили, что корнет Непейцын влюблен в двадцатипятилетнюю генеральшу Самойлову, жену весьма покладистого племянника князя Потемкина. Единственное достоинство ее, по словам художника, заключалось в красоте.
— Пустая, кокетливая, алчная мадама, — заключил Михайло Матвеевич.
— И опять я ничего сделать не могу, — сокрушался Сергей. — Или не надо было денег давать? Так разве тут ростовщиков нет?
Наступил сентябрь, ночи стали холодными, солдаты дрогли в палатках. Начали строить землянки, складывать в них печурки. Но топливо было редкостью. Лепили кизяки из соломы и навоза, но и соломы было в обрез, она шла на корм лошадям.
С людским довольствием тоже стало хуже. Пригнанный за армией скот давно съели, как и тех волов, что везли сухари, крупу, муку. Кормить их было нечем, а начальству казалось, что до сдачи крепости должно хватить того, что подвезли летом.
Проходил третий месяц осады, а турки и не думали сдаваться. По словам перебежчиков, настроение в Очакове было бодрое. Правда, за недостачей фуража стали есть лошадей, но магометанам от того одно удовольствие, а прочих запасов хватало. На бомбардировки отвечали выстрелами, тушили пожары, делали ночные вылазки, чтоб разрушить наши батареи, хоти это редко удавалось.
В конце сентября пушки Бугского корпуса поставили наконец на новую батарею перед правым флангом, и для Непейцына началась настоящая артиллерийская служба. Капитан Мосеев разделил офицеров на две смены, так что сутки отдежурил — сутки свободен. А если турки не больно тревожили, то отпускал и ночевать в лагерь, сам бессменно оставаясь около орудии.
