– Это было трудно, – замялся я.
– Трудно? Твой отец выглядит так, будто у него на плечах висит двадцать лишних лет. Нино, все думают, что ты мертв. Но нет, вот он ты, гладкий, как кот… Ты что, одно чертово письмо написать не мог?
– Я думал… Я думал, будет лучше умереть. Учитывая тот позор, который я принес семье.
Я уселся на пятки и положил подбородок на стол, как собака. Я и чувствовал себя как собака. Все это время я вспоминал домашнюю еду, но забыл собственного отца. Но все-таки и мои слова были правдой: вряд ли он когда-нибудь простил бы меня за беду, которую я навлек, а если бы даже и простил, то мне все равно не хотелось его тревожить. О мертвых уже не тревожатся. Их оплакивают, но горе, приносимое ими, случается лишь однажды.
– Вот идиот! – Арриго зашелся хохотом, обдав меня инжирными семечками. – Ты герой во Флоренции! Ты Адонис, мой мальчик, для всех в квартале Черного Льва, кроме Барони, конечно. Но опять же любовь округа к тебе показывает, как все и каждый ненавидят Барони. Особенно Марко.
– Я беспокоился, что они могут что-нибудь сделать папе.
– Нет. Твой отец в полной безопасности. Как я понимаю, об этом позаботился сам Великолепный. Полагаю, расплатился за свою шуточку.
– Значит, я могу ехать домой!
– О нет! – Арриго мрачно покачал головой. – Совершенно точно нет. Если ты вернешься во Флоренцию, все ужасы, которые ты воображал, произойдут на самом деле. Пока Бартоло и Марко живы, в любом месте к северу от Витербо тебе грозит опасность. А они оба очень даже живы.
Он помолчал, облизал пальцы и выжидающе уставился на меня.
– Ты ничего не сказал про Тессину, – выдавил я.
– А ты этого хочешь?
– Нет! Да. Конечно же хочу!
Какой-то нервический порыв заставил меня вскочить на ноги, и, не успев остановить себя, я принялся ходить кругами по кухне. Голова моя кружилась, а ноги казались ходулями. Они унесли меня прямо на улицу и прошли половину пути до маленькой площади, пока я не подчинил их себе снова. Арриго ждал меня, расправляясь с последней колбаской. Сочувствие ко мне явно проигрывало в нем битву с жадностью. Но, увидев меня, мой друг встал и взял меня за плечо. Прочие повара смотрели на нас так, будто мы сошли с ума. Не обращая на них внимания, Арриго опять вывел меня наружу.
– У меня есть кое-что для тебя. – Он сунул руку в дублет и достал изрядно помятый продолговатый сверток пергамента. – Хотя я подумал, что могу везти это письмо трупу, но решил, по крайней мере, положить его на твою могилу, если ты умер в каком-нибудь приличном месте. И, учитывая, что меня чуть не убили, когда я вывозил его из Флоренции, ты можешь хотя бы сесть и это прочитать.
Он протянул мне пергамент. Я стоял, глядя на засаленный сверток, на петли и штрихи чернил. Потом взял послание из рук Арриго, чувствуя, что мне доверили нечто хрупкое, как золотой лист. Сломал печать и медленно развернул письмо.
Нино!
Дорогой мой Нино! Я пишу тебе, хотя даже не знаю,
жив ли ты еще. Но если это попадет тебе в руки, то я буду знать, что ты цел и невредим. Я буду счастлива в тот миг, когда твои руки коснутся пергамента. Знай также, мой дорогой, что и я цела и невредима. Надеюсь, тебе есть до этого дело. Мне не кажется невозможным, что тебя это может почти совсем не интересовать. Я молюсь, чтобы произошедшее не очень сильно тебя изменило. Я молюсь, чтобы ты жил жизнью, настолько отличной от моей, насколько это в Божьих силах.
Я слышала, что ты уехал в Рим, сплетни дошли через Бартоло, ведущего дела с палаццо Медичи. А Арриго рассказал мне, что на самом деле случилось в тот день.
Я не буду больше об этом упоминать, только скажу: для моих глаз это не выглядело розыгрышем и я бы с радостью бросила вызов каждому злому языку во Флоренции, спустилась и уехала вместе с тобой. Мой Нино, ты невинен в моих глазах, и в тысячу раз более того, но не в глазах Бартоло, ты должен это помнить. Он не простил тебя и, боюсь, никогда не простит. Прощение, как и милосердие, – качества, чуждые его сердцу. А Марко полон ненависти.
Не возвращайся во Флоренцию, Нино. Ты не будешь в безопасности в нашей республике, пока они оба живы.
Если тебе когда-нибудь приходило в голову тревожиться за меня, то не стоит. У меня все вполне хорошо. Моя жизнь не слишком изменилась. Я по-прежнему живу в комнате с окном, и если оно выходит на другую улицу, то так ли уж сильно одна улица Флоренции отличается от другой?
Мой муж – я теперь жена, как ни странно это писать, – не беспокоит меня. Он стар и хотя пребывает в добром здравии, но может только попытаться исполнить супружеский долг – достаточно, чтобы не возникло вопроса об аннулировании брака, но не более. К счастью, не более. Мессер Бартоло сознает свою немощь, и это, пожалуй, достаточное наказание для гордого человека.
Его единственный грех, кроме вспыльчивости и полной поглощенности собственным величием, – это желание получить игрушку, которой он не может воспользоваться. Я эта игрушка и пока что лежу, заброшенная, на пыльной полке. Я жалею Бартоло слишком сильно, чтобы ненавидеть его, и я рада этому, потому что мой мирок слишком мал, чтобы вместить такие сильные вещи, как ненависть. Хотела бы я, чтобы не оставалось места и для страха, но, увы, я боюсь Марко. Впрочем, хватит уже о Барони.
О! Я забыла на мгновение, что я одна из них, и это такая сладкая забывчивость.
У меня есть две отдушины, так что я счастлива.
Об одной тебе придется расспросить Арриго, потому что пересказывать это здесь – только зря тратить время и чернила. Другая – ты угадал? – наш милый монастырь Санта-Бибиана. Бедная сестра Беатриче до сих пор жива. Мы говорим, что Господь, должно быть, держит ее для какой-то великой цели – вероятно, чтобы спасать меня от Барони, пусть даже на пару часов в неделю.
Заканчиваю письмо. Арриго ждет в часовне. Он верит, что сумеет тебя отыскать. Я буду лежать на холодном камне перед Богоматерью каждый день, пока не получу от тебя хоть словечко. Я буду непрестанно молиться, чтобы мои слова достигли тебя и чтобы ты прочитал их хоть с какой-то теплотой.
Если Арриго найдет тебя и ты прочтешь это письмо, пришли мне в монастырь какую-нибудь весточку: о своих делах, о месте, где ты живешь. Я не буду просить о большем. Я не могу надеяться на большее. Не смею сейчас надеяться на слишком уж многое.
Тессина ди Бартоло БарониЯ очень аккуратно сложил письмо, потом снова развернул и пробежал взглядом по причудливым петлям и штрихам почерка Тессины. Рука Тессины… Я снова сложил пергамент и тупо стоял, держа его перед грудью. Меня трясло, будто я только что пробежал Рим из конца в конец.
– Значит, ты видел ее? – спросил я, стараясь смотреть на Арриго, хотя мой взгляд все время убегал к стайке голубей, кружащих в небе и рассаживающихся на крыше напротив.
– Я видел ее, – мягко ответил Арриго. – В монастыре. Она написала? Это было так странно: она послала письмо моему отцу сколько-то месяцев назад, прося меня встретиться с ней в Санта-Бибиане в любую среду месяца, если я когда-нибудь вернусь во Флоренцию.
– И с ней ничего не случилось? С ней все хорошо? Она выглядит так же?
– Совершенно.
– Она тебе что-нибудь рассказала? Про Марко Барони? По-моему, она пытается сказать…
– Там ничего плохого, Нино, успокойся. Марко, конечно, полный придурок, но он до чертиков боится своего отца. Тессине он ничем не угрожает. Боюсь, ее судьба такая же, как у десяти тысяч других замужних женщин Флоренции. Ее положили в ящик, как договор. Думай об этом так: для Барони Тессина – вложение денег, так что она в такой же безопасности, как любой из складов Бартоло с фламандским сукном.
– А эта другая штука? Она говорит, у нее есть еще какая-то отдушина и что ты мне об этом расскажешь.
– А! Твой приятель Сандро Боттичелли, который посылает тебе любовь и поцелуй, решил, что Тессина – единственное лицо, которое он отныне будет рисовать. Он видел картину, которую написал с нее Росселли, – ту самую Богоматерь, наверное. Бартоло показывал ее на венчании. А тут Синьория дала большой заказ, и ему удалось заполучить Тессину в модели. Сандро теперь знаменит, и Тессина тоже.
– А что об этом говорит Бартоло Барони?
– О, судя по всему, это раздуло его самовлюбленность до невероятных размеров. Он женился на прекраснейшей женщине во Флоренции и делает все, чтобы каждый об этом знал.
– Значит, будут еще картины?
– Сандро снова ее пишет – возможно, прямо в этот момент. И конечно же, другие художники дерутся за право тоже писать ее.
– Это странные новости, Арриго, но чудесные. А она что-нибудь сказала?
