Катулл смотрел на призрак Сафо, чувствуя, как тщетны его нежность и жалость. И все-таки он, поднявшись, простер к ней руки.
Сафо пугливо отстранилась:
— Разве возможны объятия между живым человеком и печальной тенью? Вот свиток, я взяла его, чтобы посмотреть свои стихи. Я осталась довольна этой книгой, хотя в некоторых местах допущены ошибки: переписчики всегда были невнимательны, — Сафо осторожно положила книгу на столик.
— Когда-нибудь… когда настанет твой срок покинуть землю, я прилечу к тебе не такая, как сейчас, а веселая, дышащая страстью, «сладостносмеющаяся», как называли меня друзья… Розы я принесла тебе, и ты получишь их, но вазу я заберу с собой, чтобы не оставлять следов моего присутствия. Зачем тревожить течение жизни живых? Прощай, ночь подходит к концу, я должна возвратиться в долину вечности… Прощай, о прощай! — с раздирающим душу рыданием простонал призрак, потерял очертания, струйкой тумана поднялся к потолку и рассеялся. Катулл рванулся к Сафо, но на стене белело только пятно лунного света.
Катулл проснулся поздно; над озером, в позолоте остывшего солнца сиял зимний день. Он сдавил руками голову, охнул и выругался про себя. Боль пронзала виски и отдавалась в затылке. Что-то странное снилось ему сегодня, что-то прекрасное и печальное, подумал он. Кажется, ему опять привиделась Клодия. Нет, не Клодия… кто же?
После обеда приехал отец.
— Сын мой, послушай-ка, — с озабоченным видом сказал отец, усаживаясь напротив, и приказал пододвинуть горячую жаровню. — Близится время избрания новых консулов, Красса и Помпея. Цезарь — в Галлии, во главе своих непобедимых легионов, Красс й Помпей — в консульских креслах. Считай, управление государством в руках трех великих мужей. (Гай хмурился, голова у нега еще болела.) Что могут им противопоставить оптиматы, кроме бесплодного собачьего лая? Большинство магистратур также перейдут к приверженцам триумвиров. Сам Цезарь говорил мне, что через своих представителей он поможет верным людям обрести прочное положение. Зря он этого не сказал бы. Пора тебе собираться в дорогу. Ведь, что ни толкуй, все-таки extra Romam non est vita, вне Рима нет жизни. Еще лучше поехать в Галлию… ну, да ладно. Во всяком случае, здесь, в Вероне, ты не добьешься ни славы, ни расположения знатных. Я дам тебе денег, ты снимешь хорошую квартиру. Я пошлю письмо в банкирскую контору Фульвия, и любое приобретение недвижимого имущества будет оплачено, — купи, например, пригородный дом, где бы ты мог отдохнуть от шума столицы. Я дам тебе рекомендации к Ватинию, видному другу Цезаря. (Гай вздрогнул, кровь бросилась ему в лицо.) На этот раз ты должен проявить себя с наилучшей стороны. Весь род веронских Катуллов ждет твоего успеха. У тебя будут дорогие тоги и модные хлены, у тебя будет ароматический киннамон и орронтская мирра для волос… Словом, все, что требуется приличному человеку, ты будешь иметь. Если хочешь, возьми с собой для услуг рабыню или раба. Только покажи свое благоразумие и настойчивость. Собирайся, сынок… Нет, я не требую, чтобы ты ехал завтра же, однако поторопиться следует, чтобы не упустить благоприятного времени.
Отец заметил волнение Гая, но понял его по-своему: ничего, пусть примирится с мыслью о политической деятельности, хватит ему прозябать и шататься по лупанарам с праздными, разнузданными юнцами.
Гай молчал, сокрушаясь в душе, что не сможет последовать мудрым наставлениям отца. Впрочем, он не собирался цинично его обманывать. Но… сказать старику правду и огорчить его до смерти? Будь что будет: может быть, удастся найти какой-нибудь выход и отговориться роковым стечением обстоятельств. Конечно, обращаться к презренному Ватинию и вообще — преуспевать под эгидой триумвирата Гай Катулл и не помышлял.
— У меня сейчас много дел по хозяйству и в муниципальном совете, — говорил отец. — Нужно позаботиться о запасах хлеба для граждан и о поставках в армию Цезаря. Кроме того, скоро праздник Сатурналий — опять изыскивай средства для общественного пира, подарков, процессий и театрального представления. Так что мне пора. Да, совсем забыл отдать тебе букет роз, я оставил его в повозке. Крикни Проциллу или Авкту, чтобы принесли, пока они не померзли. Откуда я их взял? При выезде из города ко мне подошел незнакомый раб и передал эти розы для тебя. «Моя госпожа просит выразить твоему сыну глубокое восхищение и дружбу», — сказал раб, судя по всему — образованный грекос. А я и не сразу понял, о чем идет речь! Потом только сообразил, что ты известный поэт, и знатная матрона, видимо, твоя поклонница…
— Какая матрона? — спросил Катулл, напряженно думая о чем-то.
— Кажется, она в Вероне проездом. Что ж, восхищение женщин приятно. Тебе везет, плут, — сказал отец и, засмеявшись, хлопнул его по плечу.
Мальчик Авкт принес букет и подал Катуллу. Прекрасные розы издавали сладкий запах с явственным горьковатым привкусом увядания. Катулл коснулся их лицом, и сердце его неожиданно сильно забилось. Он вспомнил свой сегодняшний сон.
Валерий Катон нередко записывал события прошедшей недели, если они были достаточно значительны с точки зрения политики и литературы. Покашливая и кутая шею шерстяным шарфом, Катон наносил на табличку ровные ряды букв. Он не забывал проставить и число — указать, сколько дней оставалось до календ, ид или нон текущего месяца.
«Вчера состоялись выборы магистратов, — писал Катон, стараясь казаться самому себе беспристрастным. — Все граждане собрались на Форуме, а я не мог находиться там из-за болезни, докучающей мне вторую неделю. Выборы проходили в ожесточенных спорах и враждебных действиях противоборствующих партий: civis cum civibus gladiatorio more concurentum, граждане с гражданами сталкивались по обычаю гладиаторов. Как это прискорбно! Большинство сенаторов и значительная часть народа не хотели отдавать голоса за Помпея и Красса, кандидатов в консулы. Попирая римские законоположения, сын Красса привел на Форум легионеров и тем решил исход выборов. Удивительно, что к их победе сочувственно отнесся Марк Туллий Цицерон. Поистине трудно понять намерения этого выдающегося деятеля республики. Следует заметить, что „тройственный“ союз продолжает творить произвол и по-прежнему удерживает в своих руках государственную власть. Преступление торжествует!»
Перечитав написанное, Катон нашел его верным, но к концу похожим на весьма опасные декларации. Катон мысленно попенял себе, однако не стал ничего исправлять и утвердительно кивнул головой заключительным строкам.
А через несколько дней, уже не пытаясь сохранить спокойствие, Катон оживленно вспоминал:
«В Рим наконец вернулся Катулл. Он досрочно уехал из Вифинии, не дождавшись покровительства пропретора Гая Меммия. Потом он жил у отца, в Вероне. Позавчера Катулл вошел в мой таблин, и собравшиеся друзья бросились его обнимать. Перед выездом из Вероны он прислал мне письмо. Повидать Катулла не захотел только Руф, ранее поссорившийся с ним и ославленный Катуллом в злых эпиграммах.
Катулл выглядит окрепшим, загорелым и на удивление сдержанным. Его поведение стало очень благопристойным — это так не походит на былые сумасбродные выходки. Друзья ласкали его, задавая ему тысячи беспорядочных вопросов. Катулл благодарил за дружеский прием и меня, и Непота, пришедшего несмотря на болезнь и холодную погоду, и Тицида, и Вара, и всех остальных. Кальва он не выпускал из объятий, выражая соболезнование по поводу тяжелой болезни его жены Квинтилии. Фурия, которого прежде любил ехидно подкалывать, поздравил с успехом его переводов из Эвфориона. Своему земляку Корнифицию он передал приветы от родственников и участливо спросил, как он жил это время. Корнифиций указал на свое перевязанное плечо, рассеченное во время беспорядков на Форуме, а потом, смеясь, ответил, что продолжает совершенствоваться в поэзии, риторике и искусстве делать долги. Катулл тотчас предложил Корнифицию денег из той суммы, что ему дал с собою отец.
Катулл внимательно выслушал рассказ Кальва о скандальных выборах магистратов, после чего сказал с горькой усмешкой: „Теперь в Риме окончательно установилось правление спекулянтов и солдатни“. Я довольно подробно передал ему новости литературной жизни и вспомнил об издании частей из поэмы Лукреция Кара, о которой Цицерон сказал, что „в ней много блеска природного дарования“. Катулл хотел услышать хотя бы один из новых отрывков. Я принес книгу и прочитал из нее целую часть.
Фурий и Вар заспорили о достоинствах и недостатках Лукрециева гекзаметра, но Катулл решительно сказал: „Цицерон прав, это стихи великого поэта“. Катулл просил меня дать ему поэму с собой, а также прислать и два сочинения Варрона: „О латинском языке“ и „О комедиях Плавта“. Я спросил, где он теперь поселился. Оказалось, Катулл снял квартиру в южном квартале Целия и собирается купить дом за городом. Видимо, обычное для него состояние безденежья миновало. Наконец, уступив настойчивым просьбам, Катулл выложил на стол целую гору табличек и два папирусных свитка. Видно было, что наше нетерпеливое внимание заставляло Катулла испытывать напряжение. Он взял первую попавшую под руку табличку и стал читать стихи тихим голосом. О том впечатлении, которое произвели на нас стихотворения Катулла, сочиненные им за прошедшие полтора года, я напишу в следующий раз».
