Потупив взор, я попросил ее исполнить первые строчки написанной мной песни и показал, как это нужно сделать. Она спросила, можно ли ей спеть немного по-другому, на тот церковный манер, к которому она привыкла, и я согласился. Девушка сдвинула со лба платок, отступила на два шага и подняла лицо к небу. В этот миг я смог наконец рассмотреть ее. А через мгновение, наполненное тишиной и благоговением, она запела… Что это был за струящийся голос, в изумительной чистоте снисходящий на нас с горней выси! Вокруг нас все вдруг наполнилось ароматом роз и благоуханием едва зазеленевших долин. «Помилуй меня, слабого… — пела она так, словно готова была заплакать, — …нет у меня защитника, кроме Тебя». Голос девушки переливался и звенел в тишине, разрывая мне душу и наполняя счастьем. Ее печальное пение было поистине восхитительным!
Стоящие рядом дети не проронили ни звука. Они растворились в ее пении, словно унеслись на крыльях голоса в неведомую даль. А я… я чувствовал себя так, будто был один-одинешенек в огромной вселенной…
Сегодня, вспоминая те минуты, я вновь слышу ее чарующий голос, который отдается эхом в моем сердце… О, Боже мой!
Когда она закончила петь, воцарилась глубокая тишина. Я жаждал, чтобы ее пение продолжалось до тех пор, пока не исчез бы весь мир и не наступил день Страшного суда, но это было невозможно… Между тем девушка поправила платок, лукаво посмотрела на меня и улыбнулась. Она знала, как изумителен ее голос, и понимала, что я был околдован ее исполнением и совершенно потерян… Она много о чем догадывалась… А я… в то время я еще не отдавал себе отчета ни в чем. Мои глаза неотрывно смотрели на ее маленькое круглое лицо с тонкими, изящными чертами, пока я не спохватился и не понял, что это неприлично.
В тот миг я уверял себя, что мне нет никакого дела до того, хороша она или нет, что важен только ее безупречный голос… Как же я обманывался!..
Она оказалась искусной исполнительницей. Наверное, воспитывалась при какой-нибудь церкви или монастыре и принимала участие в священных песнопениях с раннего детства, подумал я тогда.
Дети вновь оживились и зашумели, увидев присланные им настоятелем сласти, которые я начал раздавать, не забыв и новую исполнительницу. Я подумал, что не стоит утомлять детишек в самый первый день, и вскоре всех распустил, предварительно благословив и сказав, что они прекрасно поют и что мы вновь соберемся на следующий день.
Следующий день пришелся на воскресенье, и в монастыре уже с утра было много посетителей. Они забавно толпились, перемещаясь от ворот к церкви, а позади них скромно и смиренно шла эта девушка. Когда она проходила мимо меня, я, по-прежнему не глядя на нее, произнес:
— Ты не сказала, как тебя зовут, добрая дева!
— Я не дева, отец мой. Мое имя Марта, это древнее имя означает «госпожа».
Лист XX
Волнующее соседство
В тот день, когда я впервые встретил Марту, я не смог уснуть и прободрствовал до самой зари. Сначала я мало думал о ней как о женщине. Ее печальный голос — вот что пробуждало в моей душе музыку. Я оттачивал стихи и переделывал мелодии, чтобы они в полной мере соответствовали типу ее голоса. Разные мысли — то тревожные, то обнадеживающие — не давали покоя. Однажды монастырская церковь окажется забита толпами верующих, собравшихся послушать Марту, а ее певческая слава достигнет Антиохии и Константинополя… А может, она замужем? Кто же этот мужчина, которому посчастливилось находиться рядом с такой красотой? Но что мне до того? У меня есть чем занять себя… Как там поживает благословенный Несторий и как проводит свои дни? Перестал ли епископ Кирилл донимать его или, может, он так все подстроил, что Несторий сейчас в опале? Завтра же напишу ему письмо и передам его с первым отбывающим в Константинополь… Я спрошу настоятеля, нет ли у него какого дела к Несторию, чтобы я мог упомянуть о нем в своем письме… А еще я сочиню какой-нибудь прекрасный гимн и преподнесу его Несторию, записав на обороте своего письма. Он этому обрадуется и, когда однажды приедет в монастырь, сможет послушать его в восхитительном исполнении Марты… Марта… сколько же ей лет? И почему она так смело объявила мне, что не девушка?
Лютня, которую так ожидал настоятель, в субботу не доставили. Он был очень огорчен, но я успокоил его, сказав, что могу обойтись и без нее, что будет достаточно одних певчих и певицы, и настоятель утешился. Я также сообщил ему, что специально отвел время между молитвами третьего и шестого часа на осмотр больных, а между молитвами шестого и девятого часа — на репетиции с певчими, ночи же я готов посвятить молитвам и чтению… Он благословил меня на мои занятия в отведенные часы, произнеся:
— Сын мой, если ты уже выдержал сорокадневный пост, не стоит ли начать думать о своем здоровье? Посмотри на себя: ты выглядишь крайне изможденным и отощавшим.
Мы завершили предзакатную молитву, которая здесь называется ресничной, и, воодушевленный, я вернулся в библиотеку. Я совсем не чувствовал утомления, которое заметил настоятель, и подумал, что, наверное, он имеет в виду мою некоторую рассеянность и усталость. Из предосторожности я все же решил проверить пульс, он оказался ровным. Заперев дверь, я разделся и принялся нажимать пальцами на места, где проходили вены, по которым кровь приливала к моей спине: ток крови был хорошим. Посмотрев на свое отражение в серебряной пластине, служащей обложкой для Евангелия, я увидел, что время оставило на моем лице следы. Белки глаз уже подернулись желтизной, борода стала растрепанной и линялой, как у отшельников, скрывающихся в чащах и пещерах. И вдруг я вспомнил, сколько мне лет… И почему я так запустил себя, что мой внешний вид ничего, кроме жалости, не вызывает? Неужели я забыл, что я врач и должен заботиться о внешнем облике — иначе как мне смогут доверять больные? Врач должен думать о том, как он выглядит! Об этом сотни лет назад писал еще благородный Гиппократ, но следовали ли врачи этому правилу? Ну ничего… для каждой хвори есть лекарство, и для каждой проблемы найдется решение. С решительным видом я вышел из библиотеки и направился в сторону кельи. Прямо с порога я бросился к ларцу, в котором хранилась накидка, подаренная мне около года назад одним антиохийским священником, которого я вылечил от колита. Для чего я свернул эту одежду и храню ее так долго, что она чуть не истлела? Я решил, что непременно надену ее завтра. На дне ларца лежали старые заржавевшие ножницы, но и они вполне годились, чтобы подровнять мою всклокоченную бороду… Из-под стола я вытащил несколько мешочков с сухими травами. Одни после часа вымачивания нужно наложить на глаза как повязку, чтобы удалить с белков желтизну. Другие растереть с маслом и полученную кашицу нанести на лицо, чтобы улучшить цвет и усилить приток крови. А базиликом достаточно обмыть тело, и кожа станет свежей и гладкой на ощупь. Завтра утром я стану другим человеком, достойным того, чтобы называться монахом, врачом и поэтом!
Я использовал все нужные снадобья и заснул непробудным сном. Уже несколько недель я не ночевал в келье, предпочитая свежий воздух библиотеки, а возможно, просто ленился перебираться в эту давящую узкую клеть.
Я проснулся на рассвете полный сил. Набрав из большой бочки, стоящей рядом с трапезной, ведро воды и немного нагрев ее на кухне, я вернулся в келью, запер дверь и принялся скоблить свою кожу мочалкой из жестких пальмовых волокон, чтобы полностью удалить остатки травяных протираний. А затем облачился в прекрасную церковную накидку, которую достал из ларца.
Увидев меня у церковных ворот, настоятель удивился.
— Монах Гипа нашел эликсир жизни, — посмеиваясь, сказал он. — Прошлой ночью ты был на волосок от смерти, а сегодня утром являешься двадцатилетним юношей!
Сконфузившись, я ответил:
— Так, господин мой, должны выглядеть доктора и поэты. Вчера меня задело твое замечание о том, что я плохо выгляжу…
Но настоятель уже входил в церковный притвор в окружении других монахов, готовясь совершить утреннюю молитву, поэтому только и успел мне ответить:
— Да благословит тебя Господь, Гипа, и да будешь ты подмогой братьям и больным твоим.
Когда меня, выходящего из большой церкви, увидел дьякон, он как-то лукаво усмехнулся, почему — я не понял, но и значения этому не придал. Голова была занята более важными вещами, чем гаданием над причинами его веселья. К полудню я и еще трое помогавших мне монахов прибрали в библиотеке. Мы расставили по местам разбросанные книги, приволокли длинную скамью, на которой было бы удобно сидеть певчим, и поставили ее справа от входа. Перед скамьей мы расположили два деревянных стула — один для певицы, второй для меня. Еще в противоположном от входа углу установили большой стол, а в другом углу — маленький столик, за которым я мог бы делать свои заметки или спать сидя. Внутри стало просторней, чище и как-то уютней.
