— Да благословит тебя Господь, Гипа, и да будешь ты подмогой братьям и больным твоим.
Когда меня, выходящего из большой церкви, увидел дьякон, он как-то лукаво усмехнулся, почему — я не понял, но и значения этому не придал. Голова была занята более важными вещами, чем гаданием над причинами его веселья. К полудню я и еще трое помогавших мне монахов прибрали в библиотеке. Мы расставили по местам разбросанные книги, приволокли длинную скамью, на которой было бы удобно сидеть певчим, и поставили ее справа от входа. Перед скамьей мы расположили два деревянных стула — один для певицы, второй для меня. Еще в противоположном от входа углу установили большой стол, а в другом углу — маленький столик, за которым я мог бы делать свои заметки или спать сидя. Внутри стало просторней, чище и как-то уютней.
Незадолго перед закатом один из прислужников настоятеля сообщил, что какие-то две женщины спрашивают меня. Я свернул нотную тетрадь и поднялся им навстречу. Какова же была моя радость, когда дверь открылась и на пороге появилась Марта, одетая в прекрасное платье. Ее сопровождала пожилая женщина лет шестидесяти. Не выказывая своего восторга, я пригласил их войти. Улыбающийся во весь рот служка продолжал стоять у двери, но вскоре удалился.
— Отец мой, это моя тетя, — начала Марта. — Вот уже несколько месяцев она жалуется на кашель, и никакие известные средства ей не помогают.
— Не надо волноваться, тетушка. В какое время тебя мучают приступы кашля?
— Ночью, а затем еще полдня. Когда начинаю кашлять, я чувствую какое-то стеснение в груди…
Я проверил у нее пульс, который был учащен, и обратил внимание, что она очень истощена. Тогда я попросил разрешения приложиться ухом к ее спине, чтобы прослушать дыхание. Опираясь на Марту, она подошла ко мне и развернулась. Я прижался щекой к ее спине так сильно, что почти вдавил в нее свое ухо. Марта все это время, улыбаясь, разглядывала меня. Я услышал хрипы, свидетельствовавшие, что в груди у пожилой женщины скопилась мокрота… Вылечить ее было несложно: нужно принимать теплый настой семян льна, перед сном ставить компресс, а также дышать ромашкой, заваренной известным способом. Я стал давать женщине наставления:
— Две недели тебе нельзя сидеть рядом с горящим очагом, чтобы от дыма не скапливалась в груди мокрота.
— Мы, отец мой, пока еще даже не привели очаг в порядок, мы всего два дня как обосновались здесь, по соседству с вами, а печь не работает.
— Значит, вы наши новые соседки… Я вижу вашу хижину из окна. Вы там одни живете?
— Да, отец мой, — одновременно ответили обе женщины.
Голос Марты был выше и красивей. Когда она сдвинула с лица платок, я увидел, что на ее губах играет робкая улыбка, подобная легкому дуновению ветерка во время жаркого лета…
В замешательстве я вскочил, сказав, что нужные семена хранятся у меня под столом, достал их и вознамерился вложить старухе в ладонь, но Марта протянула руку первой, поэтому выбора у меня не осталось. Случайно или намеренно, но она прикоснулась к моей ладони, и я почувствовал, как по руке побежали мурашки, и потом еще несколько дней ощущал это прикосновение. Я поинтересовался, есть ли у них ромашка, и Марта ответила утвердительно. Затем она обратилась к тетушке:
— Пойдем, я провожу тебя до дома, а потом вернусь сюда для занятия музыкой.
Женщины направились к выходу, а я провожал их глазами. Обливаясь холодным по́том, я опустился на стул не в силах двинуться с места… У дверей Марта обернулась и снова надвинула на лицо платок, скрывший ее прекрасную улыбку и глаза, искрящиеся лучистым светом.
Марта отсутствовала очень недолго. Вернувшись, она застала меня у ворот библиотеки сидящим на прямоугольном камне, вывороченном древним землетрясением. Ее приближение принесло какую-то тихую затаенную радость… Марта устроилась на соседнем камне и спросила своим чистым голоском:
— А что, мальчики еще не пришли?
— Я послал дьякона за ними. Видимо, их матерям трудно дается восхождение по холму. Они скоро явятся.
Я старался не смотреть на нее, уставившись в нотные листы, которые держал в руках, но это не помогало. Достав из кармана небольшое Евангелие, я сделал вид, что читаю, когда она вдруг произнесла:
— Отец мой, ты сегодня выглядишь как-то не так, как вчера.
— Да, новая одежда.
— Только одежда?
Я ничего не ответил на ее замечание, но оно обрадовало меня. Своего удовольствия я выказывать не стал и принялся размышлять над тем, как могут сложиться у меня отношения с этой новой соседкой, которая, как оказалось, была не только соседкой. Моя уединенность и обособленность в монастырских пределах нарушились еще тогда, когда я впервые услышал ее пение.
Я был смущен и встревожен. Попросив ее подождать, пока принесу еще какие-то бумаги, я намеренно встал и направился к библиотеке. Чувствуя спиной ее взгляд, я тем не менее даже не оглянулся, а только ускорил шаг. Захлопнув за собой дверь, я тут же запер ее на ключ, чтобы у этой женщины не возникло и мысли последовать за мной. Так я и стоял перед запертой дверью, пока вдалеке не послышались наконец детские голоса. Только после этого я открыл дверь и пригласил всех войти… Так начался первый урок пения. За ним последовал второй, третий… Теперь уж и не вспомню, сколько их было всего. Но что происходило во время этих занятий, я помню прекрасно и расскажу об этом.
Спустя две недели после начала наших уроков лютня наконец была доставлена в монастырь. Хор уже мог исполнять песни без музыки, поэтому я использовал инструмент совсем немного… В течение нескольких недель мальчики день ото дня совершенствовали свое исполнение, а пение Марты было безупречным с самого первого дня занятий. Иногда она исполняла и другие мои сочинения, которые мы не репетировали вместе с хором, так как приходила чуть раньше остальных. В последние дни занятия проходили в большой церкви в промежутке между заутреней и обедней, я имею в виду молитвы шестого и девятого часов. Однажды настоятель присутствовал на репетиции, и когда запела Марта, он уткнулся лбом в посох и заплакал от волнения, и даже когда закончилась репетиция и все разошлись, еще долго сидел, потупив взор. А встретившись со мной вечером в трапезной, одобрительно похлопал меня по плечу, не произнеся, правда, ни слова.
В день последней репетиции Марта, как обычно, появилась чуть раньше остальных. Неуверенно и с видимым смущением она сообщила, что кашель тетушки пошел на спад и хрипы в груди уже не так сильны. По ее словам, тетушка решила соткать для меня черный палий{111} из шерсти, который согревал бы меня зимними вечерами. Они обе мастерицы-вышивальщицы на заказ и зарабатывают этим ремеслом на жизнь. Так сказала Марта… И тогда я спросил:
— А почему в самый первый день, когда мы встретились, ты так решительно объявила, что не девушка?
— Потому что я не девушка!
— А настоятель знает об этом?
— Откуда мне знать?
Я почувствовал, что она поддразнивает меня, и промолчал. Увидев, что я замкнулся, Марта, смягчив тон, рассказала, что церковный священник, дальний родственник по материнский линии, знавший о ее замужестве в прошлом, обратился к настоятелю здешнего монастыря со словами: «Эта девушка и ее тетка — христианки. Они бедны, а старуха больна. Если бы ты позволил им поселиться в заброшенной хижине, то оказал бы им великую милость, ибо у них нет родственников и никакой поддержки…»
— Так говорил священник, — пояснила она, — поэтому для настоятеля я девушка. А когда я рассказала ему, что исполняла церковные гимны и сызмальства знаю народные песни, он решил, что я могу быть певицей. Так я и попала к тебе, мой ласковый и добрый отец!
Слово «ласковый» Марта произнесла с глубокой и бесконечной нежностью. Поддавшись порыву, я непроизвольно поднял голову и заглянул в самую глубину ее глаз… Зеленовато-карие, в обрамлении длинных загнутых ресниц, они были невыразимо прекрасными. Господь наделил Марту изумительными густыми бровями, чернота которых особенно выделялась на фоне совершенной белизны лица. А волосы цвета вороньего крыла отливали мягким блеском. Марта была самым красивым творением Бога во всей вселенной! Ее лицо могло походить на лик Девы Марии, если бы не решительность, которая сквозила во взгляде, способная смутить любого вроде меня.
Вглядываясь в нее, я обратил внимание, как изящно смотрится на ее головке замысловато прилаженный шелковый платок, расшитый мелким цветным бисером.
— Сколько времени уходит у тебя, чтобы изготовить такой красивый головной убор? — задал я вопрос.
— Совсем ничего, отец мой. Он всего раз прихвачен ниткой, и все…
Внезапно, одним движением она сдернула платок, и водопад густых черных волос, ничем более не сдерживаемых, заструился вниз. У меня перехватило дыхание. Только Господь мог сотворить такое великолепие!
