6
Настал час, когда Микаэла была готова ответить на призыв провидения, но отнюдь не прилив веры склонял к тому ее сердце, а страх, вызванный домогательствами Дамиана, и боязнь не устоять перед его страстью, которая могла бы свести на нет ее желание отомстить ему. И это ускорило гибель несчастной. Все еще хладнокровно рассчитывая свои действия, она сказала Дамиану, что между ними все кончено, поскольку она намерена вступить в конгрегацию Дщерей Марии, чтобы служить богу, отрешась от всего мирского. Дамиан принял это за шутку. Микаэла же твердила, что таково ее окончательное решение, и позаботилась его обнародовать, сообщив о пом тетке, родителям, подругам, — и прежде всего Марии, для того, чтобы об этом поскорее узнал сеньор приходский священник. Теперь она одевалась во все черное; воспользовавшись удобным случаем, открыла свои намерения падре Исласу — и так, чтобы как можно больше людей об этом узнало; весть облетела все селение и дошла до ушей Дамиана, который не видел Микаэлу после той ночи, когда она заявила ему о своем решении.
Падре Ислас был обрадован, но посоветовал ей еще раз все тщательно обдумать и подтвердить серьезность своих намерений. «Конгрегация — это карета, которая уносит души прямо на небо, но она требует жизни суровой, полной самопожертвования, и отказа от всего мирского; девушка, вступившая в конгрегацию из легкомысленного любопытства, ради тщеславия или в силу какой-то другой мирской причины, обрекает себя на гибель, и никогда она не будет причислена к славным Дщерям Марии».
Микаэла же надеялась, что в тот же день, в торжественной обстановке, она будет объявлена «соискательницей», а неделю спустя ее уже примут в конгрегацию, как достойного члена, и падре-наставник в одной из своих прекрасных проповедей будет приветствовать в ее лице «героическую святость», «назидательную добродетель», «истинное смирение» и «триумф наивысшей чистоты».
Еще когда он учился в семинарии, со времен отрочества, в душе падре Исласа зародился страх, который затем рос, словно раковая опухоль, — страх впасть в грех похоти; он боялся, что у него недостанет сил воспротивиться соблазну, и почти уверился в том, что однажды по устоит перед худшим из грехов и будет за это осужден навеки. Таковы истоки его благочестивого рвения. Тайна его души и его жизни. Именно поэтому он ищет одиночества.
Как и эти одинокие детп, растущие среди женщин, носящих вечный траур, боящиеся всего, что их окружает, боящиеся — а вместе с тем страстно жаждущие — каких-то слов и жестов от старших, которые раскрыли бы им тайну печали.
Но и в своем одиночестве падре-наставник на каждом шагу чувствует опасность со стороны замышляющего козни дьявола, быть может уже вселившегося в его душу, в противоборстве с которым он напрягает все свои силы, неустанно взывая к небесам.
Дамиан надумал обратиться за помощью к сеньору приходскому священнику, к падре Росасу, к падре Рейесу и даже к падре Исласу. Кто из них может ему помочь? Пусть они знают, что он влюблен. Несмотря ни на что. Влюбленность оказалась силой, поборовшей его легкомысленную беззаботность и жажду любым способом добиваться своего. Он утратил свою гордость, познав новое чувство, которое привело его к необходимости умолять почти в слезах — повинуясь нелепому, но неподвластному порыву.
Где уж тут взвешивать «за» и «против»? И он решился поговорить с падре Исласом.
— Хочу поговорить с вами как мужчина с мужчиной.
— Я могу говорить лишь… как служитель божий, хотя и недостойный. (Лицо падре словно одеревенело.)
— Я знаю, знаю, но поймите меня; я хочу, чтобы вы поняли такого человека, как я.
— Намерены исповедаться?
— Нет, сейчас нет. Видите ли, пришел просить у вас милости.
— Милости — у меня? У меня?
— Вы — единственный человек, который может мне ее оказать. Вы, падресито…
— Не называйте меня падресито: я — падре, и только.
— Хорошо, падре. Вы уже, должно быть, догадались, о чем я прошу…
— Нет. Скажите мне.
— Насчет Микаэлы. Микаэлы Родригес, которая была у вас.
— Какое отношение вы имеете?..
— Знаете, Микаэла и я, мы с ней… Мы были с ней… являлись… женихом и невестой. Я… вы знаете?.. Я…
— Какой милости вы хотите от меня?
— Она сказала, что хочет стать Дщерью Марии, а я ей не верю…
— Знаете ли вы, насколько серьезен грех — вмешиваться в дела совести, не имея на это права?
— Нет, я вовсе не хочу вмешиваться в церковные дела. Я просто вам скажу: Микаэла дала мне понять, что любит меня (пе могу сказать большего как мужчина, и потом, не в этом дело), и я хочу, чтобы она выполнила…
— Демон говорит вашими устами. Замолчите, бога ради.
— Послушайте меня спокойно, падресито… Падре! Я ни у кого не просил милости, и знайте, я не из числа неблагодарных. Но будем говорить спокойно. Признаюсь вам, что начал ухаживать за Микаэлой просто так, но мало-помалу мои чувства изменились, и сейчас у меня серьезные намерения. Вы, конечно, не поверите, потому что люди говорят обо мне всякое. Но у меня самые чистые помыслы, и я хочу, чтобы об этом знали. Это правда, видит бог. — Дамиан даже перекрестился.
— Не грешите против второй заповеди. Я могу вас выслушать только на исповеди. Иначе я не хочу вникать в это дело.
— Но дайте мне окончить. Видите ли, я вас прошу… нет, нет… не только это… говорят, вы — святой и можете увидеть… (Падре Ислас резко подымается и повертывается спиной к Дамиану.)
— Вы уж простите меня, если я говорю с вами без церемоний, я человек рабочий, простой. Окажите милость, не принимайте Микаэлу в конгрегацию Дщерей…
— Замолчите! Заклинаю вас во имя всемогущего господа.
— И все дело… и все будет ладно, падре. Вы должны отговорить ее и посоветовать ей, чтобы она вернулась ко мне… (Падре, весь содрогаясь, зажимает уши руками, бормочет какие-то невнятные слова, затем бросается в кресло, выкрикивая заклинания.)
Это было в конце июня.
Бьют колокола, так надрывно бьют, что у многих на глаза навертываются слезы, будто какое-то бедствие обрушилось на селение, будто нагрянул день Страшного суда, ибо лишь в тот день застонут, сумасбродно затрезвонят и расколются все бронзовые колокола на земле.
— Это Габриэль!
— Так может звонить только Габриэль!
— Габриэль вернулся на колокольню!
Под заклинания колоколов со всех губ срывается одно и то же имя: Габриэль! Габриэль! Габриэль! Габриэль!
Вернулся Габриэль. Неожиданно. Отважно.
— Кто же умер?
Вроде бы тяжело больных в селении не было.
— По ком звонят колокола?
Когда зазвонили колокола, некоторые прихожане вспомнили, что скоро вознесение, и подумали, что созывают на предпраздничные полуденные наставления.
— Верно, уже половина двенадцатого.
Однако обман слуха длился лишь до тех пор, пока не разобрались, что этот звон — похоронный.
— Опять Габриэль вытворяет невесть что. Совсем умом тронулся. Созывать на духовные упражнения перед вознесением, на торжественнейший «Те Deum»[93] погребальным звоном! Где это видано? Да упаси нас Иисусе!
Но до вознесения оставалось еще две недели. Это был четверг, шестое мая. Сеньор приходский священник ходил по Дому покаяния, наблюдая, как ведутся ремонтные работы; колокольные удары застали его врасплох, тем более что он тотчас же распознал манеру Габриэля, которому запрещено было подниматься на башню. Дон Дионисио распорядился выяснить, что произошло. Посланный долго не возвращался, а колокола продолжали свой погребальный звон; тогда дон Дионисио решил пойти сам; по дороге он встретил Паскуаля, причетника:
— Ай, это, конечно, Габриэль залез на башню, закрылся изнутри, и оттуда его не вытащишь. Только вы можете приказать сломать дверь. Не знаю, кто ему велел бить в колокола, да еще так, ровно папа римский умер. Я думаю, никто ему не велел.
В дверях, в полуоткрытых окнах были видны встревоженные лица; торговцы вышли из своих лавок; на перекрестках собирались соседи; сеньора приходского священника встречали вопросами:
— Что случилось, сеньор священник?
— Кто-то умер скоропостижно?
— Что такое?
— Какая еще напасть?
— Горит где-то?
— Землетрясение?
— Началась революция?
— Обнаружили спиритов?
На Паскуаля тоже сыпался град вопросов нетерпеливой публики, но он лишь пожимал плечами, переадресуя любопытных к приходскому священнику, который туманно отвечал: «Не знаю», или: «Должно быть, очередная выходка Габриэля, но она дорого ему обойдется».
Смиренный прислужник, Габриэль тем утром возвращался издалека с огромными кувшинами родниковой воды, которую любили нить в церковном доме, и примерно за три квартала заметил лошадей у дома дона Альфредо Переса и какую-то суету, по всем признакам предвещавшую чей-то отъезд: слуги навьючивали чемоданы на мула, еще один слуга раскрывал зонтик от солнца; тут же стояла лошадь под большим седлом, и сам дон Альфредо, щегольски одетый, руководил сборами.
