Какое лицо — ангела пли демона — у Габриэля? «Ne nos inducas».
Пришел падре Рейес:
— Ну, вы уже знаете? Слава богу, возмутительница спокойствия отбыла.
Приходский священник подумал было: не иначе, как хозяева поспешили спровадить гостью, но кто знает, в чем тут дело. Обед не доставил дону Дионисио удовольствия. Заплаканные племянницы раздражали его. Нельзя же без конца лить слезы по поводу случившегося. Если юноша сошел с ума, так вылечится. Подошел падре Ислас:
— Да благословен будет господь, что изгнал от нас источник стольких нечистых мыслей и желаний; я верю, что это рука неба стала звонить в колокола, дабы оплакать беспредельное зло, содеянное этой женщиной, и возрадоваться избавлению!
«Может быть, она — истинная виновница всего», — промолвил про себя приходский священник, обрадовавшись, что его сомнения обрели русло. Наконец он решил повидаться с юношей. «Libera nos».
Тот сидел на краю постели, закрыв лицо руками и опершись локтями о колени. Не поднялся. Не проронил ни звука. Священник начал расспрашивать его нежно и настойчиво; однако, вспомнив о том, что ему приснилось, вновь чуть было не поддался гневу и счел благоразумным выйти из комнаты, тем более что Габриэль упрямо проч должал хранить молчание. Но юноша настиг его у двери, бросился перед ним на колени, взмолился:
— Хочу уйти отсюда! Позвольте мне уйти!
Дон Дионисио растерялся, но затем, придя в себя, потребовал от Габриэля объяснений, однако юноша только повторял:
— Хочу уйти! Ни одного дня не хочу здесь оставаться!
— Ты этого хочешь потому, что тебе запретили звонить в колокола?
— Нет, не потому, не потому.
— Я признаю, что мы обошлись с тобой не так, как следовало бы.
— Напротив, но не потому, нет.
— Объясни тогда.
— Не спрашивайте меня ни о чем, я хочу уйти — я знаю, что говорю.
— Куда же ты хочешь уйти? И зачем?
— Далеко, далеко, буду там работать.
— В Гуадалахару?
— Нет, нет, нет! На край света. Где никто обо мне не услышит.
«Ne nos inducas in tentationem».
Сон! Совсем как во сне! «Ты ли это, Габриэль? Что ты сделал!», а Габриэль, испуганный: «Я ничего не сделал, нет, ничего! Я ничего с собой не возьму, даже одежду, которая на мне, если вы этого не хотите». Он казался безумным. Он был безумным.
— Хочешь оказать мне милость, ради твоего же блага? Я не уговариваю тебя остаться, но прошу тебя, поразмысли обо всем, отдавшись духовным упражнениям. Сегодня же пойди и уединись в Доме покаяния. Я сам определю тебе число бичеваний, или, если хочешь, другой падре это сделает. И бог тебя наставит на путь истинный.
— Хорошо.
«Adveniat rognum tuum»[97].
Дон Дионисио сам предавался покаянным молитвам до полного изнеможения. Удвоил себе муки бичевания, перед тем как лечь. Хотел уснуть. А перед глазами чередой проходили события дня, в ушах раздавался колокольный звон, вновь представали туманные видения страшных снов, и он терялся в догадках. Внезапно он вспомнил про неожиданный отъезд сеньоры, гостившей в доме дона Альфредо, об этом ведь все толковали, и тогда снова возникла мысль, которая уже приходила ему в голову, но он никак не мог связать ее с происшедшим, но теперь — он даже привстал на постели — он понял, отчего Габриэль хочет уехать. Дон Дионисио сразу успокоился: всему была причиной та женщина, а не одна из его племянниц; чистота юноши бушевала в мятеже; но он был здоров — и как это во сне он спутал его с Дамианом Лимоном? «Sed libera nos a malo».
Дон Дионисио наконец уснул.
А Габриэль не мог спать. В его мозгу продолжали бороться оба призрака. Неожиданный образ Марии; и этот образ возвышался, затмевая все остальное, но именно его он отвергал, с настойчивой страстностью и упрямством возвращаясь мыслью к той, другой: «В эти часы где она проезжает? Быть может, уже пересекает реку Колорадо; быть может, проехала Льяно-Гранде, отдыхала в полдень в Сан-Игнасио…» А теперь: «Она, вероятно, остановилась в Кукио? Или решила переночевать в Истлауакане?» И всю ночь: «О чем она думает? Что делает? О чем станет думать». Виктория. Мария. Имя Марии сжигало его как воспоминание об ужасающем грехе. «Я уеду. Я же ничего не знал. Уеду далеко. В Гуадалахару? Нет, нет! Я бы умер там! Ни одного дня, ни одной ночи больше в приходском доме. Но в Гуадалахару — нет! Я сойду с ума! Колокола — нет! Никогда! Если бы я согласился остаться здесь еще хоть на одну ночь, то заслужил бы. чтоб мне плюнули в лицо — за обман доверия; ведь она для меня как сестра — неприкасаема; прав был сеньор священник, когда на страстной неделе говорил о предателе; пусть разразит меня гром, но за мной нет вины; я же не знал; пусть уж лучше я брошусь под поезд, там, далеко, чтобы вместо со мной умерли оба искушения…»
В келье Дома покаяния. Всю ночь напролет. Не смыкая глаз и не прекращая бичевать себя. Ни один посторонний звук, ни одна тень в пустом здании не могли его отвлечь. Всю ночь напролет. До тех пор, пока сквозь слуховое окно под самой крышей не начал проникать утренний свет и на стене уже можно было разобрать надпись, которая гласила:
Смотри, бог на тебя взирает,
Смотри, он ока с тебя не спускает;
Смотри, смерть тебя поджидает,
Часа ее тебе знать не дано.
Однако мысленно Габриэль был далеко, в тех местах, по которым проезжала Виктория: «Кто знает, быть может, на рассвете она стала спускаться в долину; а если задержалась в Кукио? Или едет, часто останавливаясь, и еще не достигла перевала…» Машинально взгляд его вернулся к стене:
Часа ее тебе знать не дано.
На третий день, вопреки обычаю держать кающегося в полном одиночестве и не сообщать ему никаких вестей, падре Рейес, после мессы, зашел побеседовать с Габриэлем, и кто знает, с какими намерениями, неожиданно ему выпалил:
— Единственная новость — Луис Гонсага бежал из дому, очевидно, хочет догнать сеньору, которая там гостила; все думали, что он совсем плох, а он, едва узнал, что женщина (по-моему, ее зовут Викторией) уехала, тайком выбрался из дома, раздобыл лошадь и умчался на ней, да, да, в тот самый четверг, поздно вечером; кто-то, однако, сообщил дону Альфредо, в каком направлении поехал беглец, и той же ночью дон Альфредо отправился в погоню. Никто не мог предполагать, что Луис решится на такое, менее всего это могло бы прийти в голову дону Альфредо и донье Кармен, ведь поспешное возвращение сеньоры в Гуадалахару было вызвано не чем иным, как глупыми и неуклюжими выходками Луиса; похоже, он ее просто не выносил.
Беседа прерывалась молчаливыми паузами, во время которых падре вперял в юношу самый инквизиторский из своих взглядов. Габриэль, пытаясь скрыть свое волнение, сжимал губы и упрямо смотрел в землю.
— А сейчас пойдем в часовню, я дам тебе наставления для размышлений о смерти, — добавил падре после длительного молчания.
В конце дня в Доме покаяния появился сеньор приходский священник и обнаружил у Габриэля сильный жар.
— Пойдем домой.
— Нет, сеньор, ради всего святого!
— Если завтра утром жар у тебя спадет, ты вернешься продолжать духовные упражнения.
— Ради всего святого, если нужно, поместите меня в больницу!
И он добавил, что даже мертвым не вернется в приходский дом.
У него началась встревожившая всех рвота.
Габриэля поместили в больницу, но когда туда прибежали Марта и Мария, больной, вне себя, начал кричать о своей любви к Виктории. Дону Дионисио пришлось немедля выдворить девушек из палаты. И тогда в полном отчаянии Габриэль разрыдался, умоляя сеньора священника вернуться, чтобы он мог сказать ему правду, всю правду.
В четверг вознесения, в половине двенадцатого, прозвучали колокола, сзывавшие на духовные упражнения. Погонщики, доставившие в селение фрукты из Агуаскальентеса, покинули постоялый двор, ведя за собой осла без груза, и, вместо того чтобы направиться по улице, ведущей к дороге на Теокальтиче, они поднялись к Дому покаяния, где их поджидали сеньор приходский священник и Габриэль. Юноша упал на колени, чтобы принять благословение, затем священник и Габриэль обнялись. Дои Дионисио стал спускаться к селению, Габриэль последовал за погонщиками. И они отправились в путь, подгоняемые перезвоном колоколов.
— Как жестко бьют колокола, совсем не похоже на четверг вознесения, — говорили люди, покидая свои жилища и направляясь в церковь.
— Говорят, что Габриэля все-таки увезут в сумасшедший дом.
— Да нет, у него была желтуха, и поскольку теперь ему полегчало, сеньор священник посылает его в Леон или в Мехико, чтобы он учился у монахов-салезианцев.
— А чего же в приходском доме у всех такой вид, словно он умер, И говорить о нем не хотят.
