Поступок этот возбуждал уважение даже в таких людях, как Мамерт, которые не умели любить и всем привыкли жертвовать расчету.
В дальнейших разговорах Эмма высказала решительно, что вышла бы за барона без отвращения, хотя он ей и не слишком нравился, но не пойдет ни за кого до тех пор, пока обязанность будет приковывать ее к ложу больного отца. Иза дошла до того, что однажды, шутя, спросила ее:
— Ну а если бы тебя похитили силой? Чем бы ты была тут виновата?
— Я не дала бы захватить себя силой, — отвечала Эмма, — сердце разорвалось бы у меня при мысли о судьбе, предстоящей отцу.
— Ах, Боже мой! — воскликнула Иза. — Ты ведь знаешь их, они на другой же день продали бы тебе отца, даже не дорого! Ты могла бы его выкупить.
У Эммы глаза наполнились слезами.
— Делай, что хочешь, и оставь меня, — сказала она. — Я остаюсь, но тебе нечего жертвовать для меня собою. Иди себе с Богом, а я не боюсь, пусть будет что будет. Не страшись за меня.
Беседы обеих сестер и осторожное вмешательство Мамерта не привели ни к чему, но Иза не отчаивалась за будущее. Она решилась действовать через Милиуса, чтоб отца перевезли в город, откуда Эмме легко уже было взять его с собою.
Все это было трудно для исполнения и обещало протянуться довольно долго.
В последнее ночное свидание с Клаудзинским барон Гельмгольд узнал положение дел, смутился немного, но не отказался еще от своих планов. Надо, однако же, признаться, что собравшиеся вокруг препятствия поколебали его несколько. Он привык к проискам, к подпольным интригам, но не чувствовал уже большой охоты к истории, запутанной в тайну, опасной, злостной, грозящей не иметь успеха. Притом же Эмма, хотя и казалась ему весьма приличной, не была настолько красива, чтоб возбудить в сердце чувство, в особенности в сердце человека, которого нельзя было назвать новичком в этом случае.
Барон Гельмгольд стоял именно на том рубеже колебания, когда человек не знает, идти ли вперед, или назад. Сперва дорога эта показалась ему прямой и короткой, а теперь была очень извилиста и длинна. Но у цели стояла еще весьма серьезная цифра, в виде куртажа посреднику, который барон заранее добросовестно обдумывал, — нельзя ли было от него увильнуть, как от вещи безнравственной и нечестной.
Вот в каком положении находилось во время завтрака туровское общество.
Если бы в другом общественном слое собралось несколько особ измученных, изнуренных под бременем невзгод, с такими грустными мыслями, то, конечно, никто не сумел бы ни скрыть страданий, ни притвориться веселым. Но для чего же воспитание, хороший тон и знание жизни? Благовоспитанные люди никогда не должны выказывать того, что чувствуют, или позволять другим заглядывать им в душу. За исключением дю Валя, который никогда не был светским человеком, все, улыбаясь, явились к назначенному часу.
Графиня Иза отличалась такой необыкновенной веселостью, которая обращала даже на себя внимание дю Валя. Несмотря на обычную задумчивость, Эмма в свою очередь не выказывала страданий. Люис сделался жесток и насмешлив. Барон играл роль равнодушного путешественника. Завтрак подан был на богатом и роскошном серебре. Иза никогда не упускала случая уколоть этим палаццо и Люиса. Дю Валь смотрел на эти сервизы, словно рассчитывая, сколько можно бы за них взять, если бы они попались к нему в руки.
— Жаль, что барон уезжает, — сказала Иза смело и назло брату. — Но к чему так спешить? Разве потому, что у нас скучно?
— О, я не заслужил такого ужасного подозрения, — отвечал барон, — mais, entre nous, я действительно уезжаю, но не отъезжаю. Польский язык имеет des nuaces adorables (вероятно, он нарочно выразился по-французски, ради убедительности). Уезжаю, действительно, из Турова, — прибавил он, — но не отъезжаю из этих мест. Сперва заеду к родным по делу, а потом хочется еще постранствовать в этом краю.
— Слышишь, Люис, — заметила Иза с некоторой злостью, но с весьма натуральным видом, — барон обещает возвратиться.
— Мне это чрезвычайно приятно, — отвечал Люис с улыбкой.
— Чтоб его черти взяли! — пробормотал дю Валь себе под нос. В это время барон взглянул на Эмму, встретился с нею глазами
и возымел как бы тень надежды: Эмма не хотела окончательного разрыва.
— Итак, вы теперь едете к родным? — спросила Иза.
— Да, но прежде попрощаюсь с паном Богуславом в Божьей Вольке.
Дю Валь и Люис переглянулись.
— В таком случае, вы еще, барон, не можете назначить ни времени своего отъезда, ни места, куда намерены отправиться, — молвил Люис. — Волька известна тем, что нескоро отпускает гостей и часто изменяет план их путешествия.
Барон ничего не отвечал.
— А родные ваши далеко отсюда? — спросила Иза.
— Судя по здешним дорогам и средствам передвижения, далеко, — сказал Гельмгольд, — потому что десять миль в одних местах требуют не более часу езды, а в других — их не переедешь и в полсуток.
Разговор сделался общий и шел очень вяло.
Между тем Иза ломала голову, как бы выпроводить куда-нибудь брата и дю Валя, а барону и Эмме дать хотя бы минуту поговорить наедине. Но задача эта была так трудна, что самая ловкая интриганка не сумела бы разрешить ее счастливо, если бы не помогло необыкновенное стечение обстоятельств.
Прежде всего, графиня прислала за дю Валем по какому-то спешному делу, а едва он вышел, как явился Мамерт Клаудзинский за Люисом, тоже по делу, не терпящему отлагательства, и вывел его в переднюю. В одно мгновение Иза взглянула на барона, подбежала к фортепьяно и начала играть так громко, что смело можно было затевать заговор, не боясь подслушивания. Барон был слишком ловок, чтобы не воспользоваться случайностью, может быть, нарочно подготовленной для него Клаудзинским.
— Графиня, — сказал он, подходя к Эмме, — чрезвычайное положение вынуждает и чрезвычайные средства. Извините за нескромный вопрос: известны ли вам мои намерения?
Эмма нимало не смешалась.
— Известны, — сказала она, — но вы также должны знать, что меня здесь связывает, и я принуждена отнять у вас всякую надежду.
— Всякую надежду! — воскликнул барон. — О нет, вы ошибаетесь; я умею уважать ваши чувства, но сумею также и выждать более благоприятного времени.
— Ожидать? — возразила Эмма. — Не говорите этого слова, и я сомневаюсь, чтоб вы питали ко мне то чувство, которое дозволяет страдать и ожидать.
— Напротив, — отвечал барон, — я питаю к вам это чувство и докажу это, а мое постоянство, может быть, возбудит в вашем сердце…
Эмма улыбнулась, смотря на своего собеседника почти с сожалением.
— Не таким языком, барон, мы должны говорить друг с другом, нечего нам обманываться. Будем добрыми друзьями, но чем-нибудь другим, увы, трудно! Я не шестнадцатилетняя девочка с романической головкой, а вы не студент.
Барон смутился немного.
— Но…
— Но это, барон, нисколько не мешает дальнейшим предположениям; вы питаете ко мне немного уважения, я чувствую к вам немного благодарности, а с этим запасом можно пойти вместе по дороге жизни! Но не теперь, нет. Вы знаете, что меня удерживает.
Иза играла с необыкновенным жаром.
— А если Богу угодно будет устранить препятствия, если обстоятельства сложатся так, что мы сможем взять графа с собой, могу ли я рассчитывать на ваше слово?
Эмма грустно посмотрела на него.
— Если дам слово, то сдержу его. Но еще один вопрос. И несколько секунд она не решалась.
— Если Бог устроит так, — сказала она наконец, — что отец останется при нас, обещаете ли быть ему преданным сыном?
— Клянусь! — воскликнул барон, немного растрогавшись.
— Освободите отца, и я ваша, — сказала Эмма, краснея и подавая ему руку.
В тот самый момент, когда барон наклонился, чтоб поцеловать эту руку, на фортепьяно раздался необыкновенно громкий аккорд, а едва Гельмгольд успел отскочить к Изе, Люис вбежал в комнату и глазами искал преступников. Эмма перебирала букет в вазе, Иза смотрела на Гельмгольда. Подозрение пало на последнюю, но на грозный взор брата она отвечала вызывающей, насмешливой улыбкой.
Барон держал уже шляпу в руке, а потому попрощался и уехал.
Едва только затворилась за ним дверь, как Иза бросилась сестре на шею.
— Эмма, милая Эмма, мы будем свободны! — воскликнула она. Но дорога до этой свободы была еще далека и, может быть,
ослепленным виднелась одна только цель.
— Ты будешь свободна, а я нет, — грустно отвечала Эмма.
Несмотря на то, что в проданной аптеке сильно заботились о переезде в деревню, как только окончат последние формальности относительно покупки Папротина, однако лениво как-то шли сборы к выезду из старого дома, к которому, словно к черепашьей скорлупе, приросла жизнь даже тех существ, которые пламенно желали выбраться из ненавистной аптеки.
