Мать плакала. Пан Рожер начал так смеяться, что упал на кресло. Панна Идалия закурила папироску. На звуки ли громкого смеха, или по другому поводу вошел старик Скальский, но робко, потихоньку, осматриваясь, потому что дети постоянно возбуждали в нем страх; он знал, что никогда спор с ними не проходил для него безнаказанно. Он смотрел на сына и на дочь почти с боязнью, не понимал, о чем они смеялись, когда плакала мать, хотя и прежде бывали подобные примеры.
Скальский неохотно начинал разговор с детьми, зная, наверное, что ему намылят голову. Он молчал.
— Рожер что-то очень весел, — сказал он наконец тихим голосом.
— Ведь вы не знаете, в чем дело! Идалия распекает маменьку. Ей захотелось невозможного, она требует Вальтера.
— Старого Вальтера? Зачем? — спросил Скальский.
— Непременно хочет идти за него замуж.
Отец остолбенел, считал это за шутку, но панна Идалия отозвалась в эту минуту.
— Что же, папа, вас так это удивляет? — сказала она. — Разве это так необыкновенно? Превосходная партия.
— Правда, аптека! — заметил, вздыхая, Скальский, потому что ему было жаль ступок и склянок, из которых собирались гроши.
— О, я так бы и позволила ему сидеть в аптеке! — воскликнула панна Идалия. — Вы также недогадливы, как и другие, а я серьезно хочу выйти за Вальтера.
Скальский пожал плечами.
— Вам, папа, нужно только заманить его в аптеку, сделать так, чтоб он бывал у нас почаще, а остальное я беру на себя.
— Такой старик! Ведь он старше меня, — сказал Скальский.
— Вот несчастье! Перед каждым я принуждена объясняться! — воскликнула панна Идалия. — А если я по принципу хочу иметь старого мужа?
— Так и возьми его себе, а меня оставь в покое. Я ни помогать тебе, ни мешать не стану. — Старики переглянулись.
— Вот родители! — молвила панна Идалия, обращаясь к брату. — Слышишь ли, как они рассуждают, когда дело идет о счастье дочери? Ведь я же говорю, что это составит мое счастье.
Старый аптекарь был слишком огорчен и опечален, чтоб продолжать разговор, и потому уселся близ жены и, вздыхая, начал вытирать очки.
— Хорошо, — сказал он через несколько времени, — сегодня, кстати, Вальтер должен быть у меня для подписания некоторых бумаг.
— И вы его не попросите в гостиную? — спросила дочь.
— Почему не попросить, но только он не придет.
— В таком случае, я сама его приглашу! Пан Рожер засмеялся.
Разговор на этом и прекратился. Но вечером Вальтер действительно пришел в кабинет к Скальскому, а панна Идалия, которая его поджидала, через несколько минут пришла просить его на чай к матери.
Доктор посмотрел на разодетую, красивую панну и молча поклонился.
— Чрезвычайно вам благодарен, но я занят, — сказал он.
— О, неужели вы откажете нам зайти на минуту? Усердно прошу вас.
И, не ожидая ответа, панна Идалия смело подошла к нему, подала руку и повлекла его наверх с торжествующим видом. Мать, увидев это, побледнела, а потом покраснела. Вальтер, очевидно, был в смущении; он, очевидно, был недоволен собою, обнаруживал крайнюю холодность, но панна Идалия решила ни на что не обращать внимания. Усевшись возле него, она первая заговорила на тему о том, как ему должно быть скучно.
— Я никогда в жизни не скучаю, — отвечал Вальтер, — потому что постоянно занят.
— Так тоскуете.
— Нимало, мне только надоедают люди.
— Как и женщины?
— Женщины в особенности, — отвечал доктор, — я отвык от их общества.
— Значит, надо привыкнуть снова.
— А для чего мне это? — спросил Вальтер.
— Конечно, возвратившись на родину, вы не останетесь одиноки и захотите устроить себе семью.
Доктор посмотрел на нее удивленными глазами.
— Семью в жизни человека создает не его воля, но Божья. — Если она разорвалась, если лопнули узлы, ее соединявшие, — горе остается навеки. На этом трауре ничего уже нельзя посеять.
— Значит, у вас было семейство? — спросила панна Идалия, рисуясь и смотря пристально в глаза своему собеседнику.
— Да, вымерло, — отвечал сухо доктор.
Панна замолчала, играя веером, но доктор не мог поднять глаз, чтоб не встретиться с ее взором; очевидно, это беспокоило его.
"Чего ей надо от меня?" — подумал он.
"С этим человеком нужно действовать напролом!" — подумала в свою очередь Идалия.
— Что вы любите? — спросила она после некоторого молчания.
— Я? Уединение и труд.
— И музыку?
— Очень люблю, только настоящую.
— А что вы называете настоящей? Вальтер улыбнулся.
— Ту, которая возвышает и умиляет душу, в которой выражается и горе, и радость, в которой дело идет о мысли, а не об искусственном пеленании ее и удушении.
Панна Идалия не совсем поняла.
— Это значит, что вы любите только музыку серьезную, религиозную?
— Да, музыку, — отвечал доктор, — потому что музыка одно, а игра другое, так точно как не одно и то же лубочная картинка и художественное произведение.
Панне Идалии даже захотелось зевнуть. Она чувствовала, что шла не твердо по этой почве, и доктор показался ей скучным.
— А читать любите? — спросила она.
— Люблю, но только то, что учит мыслить. Значит, нечего было распространяться о литературе.
— Итак, вы хотите остаться одиноким навсегда? — спросила панна Идалия через несколько минут.
— Как вы это понимаете? — холодно сказал Вальтер. — У меня уже много знакомых.
— Что такое знакомые?.. Вы… вы не располагаете жениться?
Вальтер рассмеялся, панна Идалия покраснела.
— Разве только если бы сошел с ума! — воскликнул Вальтер.
— Отчего же? Ведь вы не очень стары.
— Вы находите?
— Вы интересны, весьма интересны и можете нравиться.
Несмотря на обычную свою суровость, Вальтер начал смеяться сардонически.
— Вы насмехаетесь надо мною, — сказал он.
— Даю слово, что говорю серьезно, очень серьезно.
Доктор посмотрел пристально и пожал плечами.
— А как вы полагаете, сколько мне лет? — спросил он.
— Самое большое пятьдесят с лишком, много шестьдесят.
— А известно вам, какой обыкновенно бывает средний век?
— Неизвестно, но знаю, что женатые люди живут долее холостых.
— В какой это вы читали статистике?
— Не помню.
— Но зачем же вы так заботитесь обо мне? — насмешливо спросил Вальтер.
— Я объясню вам свои ребяческие и наивные вопросы. Если я вижу человека самостоятельного, но бессемейного, мне становится жаль тех, которые могли бы разделять с ним счастье. Это неестественное положение.
Панна Идалия остановилась. Доктор молчал несколько времени.
— Знаете ли, — сказал он, наконец, — никогда не следует касаться подобных вопросов с незнакомыми людьми. Кто знает, какие можете разбудить в душе их воспоминания!
"Вот тебе и раз!" — подумала панна Идалия и прибавила вслух:
— Извините, пожалуйста, но зато я сяду за фортепьяно и сыграю вам что-нибудь из Мендельсона, который причисляется иногда к серьезным музыкантам.
Весь этот разговор Вальтер слушал, по-видимому, более с удивлением, нежели с волнением, и когда панна Идалия уселась за фортепьяно, он воспользовался этим, чтоб пристальнее всмотреться в нее; но в глазах старика не блеснул ни один луч того чувства, которое хотели разбудить в нем.
Мать, предупрежденная уже о своих обязанностях, начала нашептывать доктору о достоинствах дочери; бедная женщина принудила себя даже высказать особенную похвалу, что дочь ее преимущественно любит людей серьезных и что давно уже решилась не выходить замуж за молодого человека.
— Это очень странно, — сказал холодно доктор, — но доказывает только незнание света и людей.
Когда панна Идалия встала, ожидая похвалы, Вальтер сказал ей что-то лестное, но без малейшего восторга. Панна, принявшая решение затронуть сердце Вальтера, убедилась с грустью, что это было не так легко, как ей казалось сначала. Однако это не сразило ее окончательно. За чаем вошел пасмурный Милиус. Со времени разлуки с Валеком Лузинским, о котором он никогда даже не упоминал, все заметили, что он сделался печальнее и был как бы не в своей тарелке. Он положительно переменился.
— Извините, — сказал он, — что я незваный явился по старому знакомству. Я ищу пана Вальтера, который искал меня в свою очередь.
Вальтер, по-видимому, тоже обрадовался встрече с Милиусом, схватил шляпу и, несмотря на то, что панна Идалия хотела взять ее у него из рук, вежливо извинился и вышел.
Отойдя довольно далеко от аптеки, Вальтер остановился.
— Ты давно знаешь Скальских, Милиус?
— Как же может быть иначе?
— Что ты скажешь о панне Идалии?
— О панне Идалии! Трудно сказать что-нибудь, исключая того, что пошла бы за старого дьявола, если б у него был миллион в когтях.
