Царь милостиво принял астраханца; подробно расспросив все, узнал так же хорошо, как если бы сам присутствовал при июльской смуте. И вот этот же самый посадский «законник» был послан царем обратно на родину с увещательным письмом.
Однако, чтобы посадскому добраться через Москву в Митаву, а из Курляндии приехать обратно в Астрахань, понадобилось четыре месяца. Около 1-го сентября, посадский двинулся с своей жалобой к царю и только к новому году вернулся уполномоченным обратно в Астрахань. Кисельников, разумеется, вернулся теперь другим человеком.
— До него рукой не достанешь, — говорили некоторые, повидавшись и побеседовавши с прежним приятелем.
Кисельников как бы не обратил ни малейшего внимания на бунтовщицкие власти и на существование в городе воеводы Носова. Он отнесся прямо к митрополиту Самсону. Вместе с митрополитом, при деятельном участии Дашкова, они собрали кое-кого из знатных астраханских людей, кое-кого из стрельцов и посадских. Оказалось через несколько дней, что в Астрахани, все-таки, есть немало всяких обывателей, которые нетерпеливо ждут конца бунтовщицкого управления.
Люди эти, хотя и не имели причины жаловаться, потому что все было в порядке, но, тем не менее, желали, чтобы в крае поскорее снова были настоящие власти.
Через десять дней по приезде Кисельникова, в кремле в соборе и в доме митрополита собралось немало всяких граждан, не мало и простого народа. В соборе был отслужен молебен о здравии государя, а затем митрополит стал приводить в присяге лиц, желающих заявить или о своей непринадлежности к бунту, или о своей «отсталости» и покаянии. Воевода Носов, его сподвижники и его войско из охотников, именовавшее себя стрелецким, не вступались ни во что и не мешали тому, что делали и творили митрополит с царским гонцом.
Когда же, наконец, Кисельников явился к Носову убеждать принести покаяние в своих винах и просить прощенья, убеждая, что царь положит гнев на милость, Носов отвечал только шутками да прибаутками.
— Ты нас брось, — окончательно ответил Носов Кисельникову. — Не тревожь. Дела у нас много, полон рот. Некогда из пустого в порожнее переливать. Вы с митрополитом да с Дашковым разводите себе турусы на колесах. Я вас не трону, потому что вы мне — плевать!
— Да ведь ты пропадешь! Ведь царь войско пришлет усмирять вас, — сказал Кисельников.
— Ладно, еще покуда пришлет, да еще покуда придут войска его. Да еще дойдут ли сюда?
— А как же это не дойти?
— Да ведь до нас надобно через многих других, через донских и гребенских казаков идти. Прежде их надо будет усмирять. Мы то уже последние будем. Покуда до нас дойдет черед, от войска-то царева не останется ничего.
— Как так?
— Да так. Просто… Которых казаки перебьют в битвах, а которые образумятся сами и, бросив своих полковников и старшин, к нам перейдут за святое дело стать…
— Царские-то войска? На бунтовщичью сторону станут? — изумился Кисельников. — Что ты, Грох, балясничаешь? Потехи ради болтаешь языком, или мороки ради? Так меня ведь тебе не обморочить.
Грох слегка пожал плечами и не отвечал. Лицо его было серьезно, но спокойно и ясно.
После минутной паузы, Кисельников заговорил уже иначе, и в голосе его сказывалось что-то другое: смесь любопытства с крайним изумлением. Посадский «законник», как человек пожилой, бывалый и не глупый, был несказанно поражен этим спокойствием и этой самоуверенностью, которые увидел в самозванном воеводе. Всякий бунтарь, по мнению Кисельникова, должен был бы швыряться, грабить, смертоубийствовать и вообще всякую горячку пороть. А Грох что делает? Сидит воеводой и страной Астраханской правит. Никого не грабит, всем суд равенный чинит. Кисельникову это показалось вдруг как-то еще обиднее, еще более озлобило в нем его любовь к законности и уважение к властям.
— Ну, ин будь по-твоему! Ладно, — выговорил вдруг Кисельников, — порешим мы на словах, что все царское войско сгибло в пути, что казаки, аль калмыки да нагаи все войско расшибли и в Волге аль в Доне потопили. Все это, Грох, на приклад, по твоему прошенью да по щучьему веленью, потрафилось. Что ж тогда будет? После?
— Когда? Как войска-то разбегутся? Ничего. Чему же быть…
— У вас-то что здесь будет? Будешь ты сидеть воеводой и править всю жизнь?
— Вестимо. Весь край успокою. Гребенских и донцов, может, еще лет чрез пять припишу к Астрахани. Округу преувеличу. И впрямь царство Астраханское будет! — выговорил Носов с увлечением, и глаза его блеснули ярче.
— А сам будешь царем? — рассмеялся Кисельников.
— Не царем, а правителем…
— Без властей, без законов, без суда, без повытий, без дьяков…
— Все у нас есть такое… Давно.
— Да ведь все разбойное, самозванное, грабительское.
— Мы никого не грабим. У нас, сам видишь, как тихо и повадливо для всякого жителя.
— Так ты и будешь век править? — изумляясь, выговорил Кисельников.
— Вестимо!
— Да нешто это можно, чтобы земля стояла без царя, иль хоть без хана, без гирея или султана, — то есть без властей?
— Мы — власти! — убедительно вымолвил Грох.
— Кто вас поставил? — воскликнул посадский.
— Сами мы себя поставили.
— Стало быть, и венчаться у вас молодые пары будут сами, без священника! И указы будут писаться: «По его Носовскому величеству!..» вне себя уже от пыла и раздраженья кричал Кисельников.
— Будем писать: «По указу воеводы астраханского…» Да ты, умный человек, как полагаешь, первую-то власть кто на земле поставил, ну, после потопа, что ли… Царь, что ль, какой? Так их не было…
— Первую власть, от коей все происхожденье всех властей, Бог поставил, Грох. От благословенья Божьего и устава Господнего они пошли, а не от бунта…
— Нет, милый человек, это так сказывается, — усмехнулся Носов, — первая власть пошла от того, что один человек уродился сильнее, хитрее и удалее всех прочих. Вот он их под себя и подобрал, и понасел на всех.
Кисельников вытаращил глаза и долго глядел на Гроха, но ни слова не мог произнести. Ему казалось, что пред ним не тот посадский Носов, которого он прежде знал, а совсем иной человек, будто бесом каким одержимый.
— Ослепление-то какое на себя напустил, — со вздохом проговорил наконец Кисельников. — Возмыслил себя чуть не равным царю русскому, потому что удалось перебраться из своего дома в воеводский дом. Благо некому его наладить в шею отсюда, — у него ум за разум зашел. Ведь ты погубишь себя, Грох, помрешь лобной смертью.
— Лучше, приятель, — отозвался Носов, — помереть этой лобной смертью, нежели той, какой царь помер. Я помру телом, а он уже помер душой. Мы тут присягу принимали постоять за правду и за христианскую веру. Дело это великое, божеское, и не мы одни в Астрахани стоим за него. Есть у меня грамоты со всей России. Вот вчера еще пришла грамота от красноярского воеводы и еще грамота от некоего столпа веры истинной, взывающего ко мне от всех сущих христиан. Нет, приятель, нас одолеть мудрено, хотя бы и московским войскам. Не я тут один, Яков Носов с товарищи. Не во мне дело и не во мне сила. Я что! Я червь! Да дело-то мое великое всероссийское и всехристианское. Уезжай себе с Богом обратно, коли не хочешь сам образумиться. Вы все пропащие люди, обольстила вас власть московская лаской своей лукавой, а там, смотри, и полатынит вас. Не мы, а вы пропали заживо и душой, и телом. Ну, да Бог тебе помощь. Уезжай отсюда. Видишь, тебе здесь делать нечего. Кроме митрополита да разных попов и монахов с сотней боярских и дворянских обывателей, никто за тебя здесь не станет. Поезжай, поклон наш вези царю. Управляйтесь вы там, как знаете, с вашими князьями, да боярами, обращайте всех в немецкую или магометову веру, делите всю землю православную на сколько хотите частей. Ваше дело! А там весной увидимся. На весну и мы к вам с Божьей помощью будем. Вот тебе мое последнее слово.
Кисельников слушал длинную речь Носова с терпением и сожалением, но под конец не выдержал, вспылил снова и крикнул:
— Кто вы? куда будете?
— Кто такие мы, увидишь тогда. Много нас будет. Воеводы из разных городов прикаспицких, приазовских, приволжских и других. А с нами войска наши верные. И придем мы к вам на Москву, чтобы вы, христопродавцы и от веры безбожные отступники, ответ перед нами держали во всех своих винах.
Носов взволновался, замолчал и, махнув рукой, отвернулся.
Кисельников тоже замолчал. Ему показалось, что между ним и самозванным воеводой разверзлась какая-то пропасть. Не только столковаться, но и понять друг друга они не могут. Носов показался Кисельникову совсем безумным, вот из тех, что на цепь сажают.
Через несколько дней Кисельников, ничего не сделавши и не устроивши, обойдясь только одним молебном в соборе да присягой нескольких лиц на верность государю, выехал в столицу с пустыми руками.
