— Барышня, я раньше уплатил… Ну, что за свинство… вырывать!
— Газетчик, газетчик!
— Читай, Юленька, вслух…
…Иван Митрофанович мельком, на ходу, пробегал глазами первую страницу газеты. Что это? Подлинно, по Европе шли взрывы один за другим: выстрел Гаврилы Принципа детонировал ее.
«Париж, 19, — мелькало перед глазами Ивана Митрофановича. — Вечером в кафе «Круассан» неизвестный произвел несколько выстрелов из револьвера в знаменитого депутата-социалиста Жореса, который был тяжело ранен в голову. Вскоре Жорес скончался».
Теплухин вздрогнул. «В голову… в голову, — подумал он. («А скоро социалистов будут вешать, Котик?» — выскочили чьи-то услышанные слова…) — В голову… Символично!» — И он вдруг вспомнил это самое слово в фарисейских устах «тенорка», и ему показалось, что и он сам сейчас похож на того лицемера. А может быть, «тенорок» был просто глуп?..
Перед тем как завернуть за угол, Теплухин оглянулся и приостановился. Площадь была почти свободна от народа. Зимний был отгорожен глубоким полукругом от всего остального народа. Он подчеркивал словно свое величие повелителя. «Символично… Фу, прет же это слово!» — отмахнулся Теплухин.
Дворец, казалось, — две взгроможденные одна на другую колоннады. Отдельные части его густыми багровыми массами выступали одна перед другой, словно стремясь друг от друга отойти, — застывший грузный шаг на месте…
Прорезанные в стенах бесчисленные громадные окна, оберегаемые с боков колоннами, шли вдоль площади таинственной полупрозрачной галереей, по которой, чудилось, тихо и безмятежно блуждала все время душа великого зодчего.
Пышное барокко дразнило очарованный глаз гениальностью своих линий.
Теплухин направился к своей гостинице. Сегодня вечером он уезжал домой. Он и так задержался: еще несколько дней назад была получена телеграмма Карабаева, предписывавшая воздержаться от переговоров насчёт сахарного завода.
Улицы нашли в эти дни своих героев. Всюду маршировали войсковые части и колонны ополченцев с узелками в руках. На перекрестках сталкивались десятки оркестров, позади которых длинной вереницей тянулись, сбиваясь в шаге, вихлястые ряды бывших и будущих солдат.
— Ать-два, ать-два!..
У Фокина (офицерские вещи и приклад) — очередь. Из магазина выходят с новенькими желтыми ремнями крест-на-крест, — и Петербург наводняется роем «прапорщиков запаса».
Каждый молодой офицерик чувствовал себя слегка Бонапартом. Он старается смотреть как можно решительней и суровей на встречную толпу, но мальчишки, бегущие впереди рядов, видят, как полуребяческая улыбка наивного самодовольства и в то же время смущения конфузливо бегает вокруг его безусого рта.
С грохотом проносятся вдоль проспектов зеленые походные повозки. Пронзительно гудят рожки и сирены военных автомобилей. Набегает друг на друга поток экипажей, прорезывают людской водоворот стройные казачьи сотни на одномастных лошадях. Выкатывая глаза, раздувая жабьи щеки, свистит городовой.
Теплухин чувствует себя неловким провинциалом в этой разгоряченной сутолоке столицы. Он садится в трамвай и почти в изнеможенье опускается на скамью.
— Россия тронулась! — говорит кто-то рядом с Теплухиным.
Он молчит. Он одинок. Он не знает своего пути.
Но не все ли равно?!
Теплухин, конечно, и предположить не мог, что почти одновременно с ним появился в Петербурге человек, несколько лет назад оставленный им на «колесухе». Месяца четыре прошло, как человек этот, бежав из каторжных краев, осторожно приближался к родному Питеру.
Товарищи по партии помогли Власову в Омске, в Перми, Самаре, Москве и, наконец, в самом Питере.
На первое время партийная организация снабдила его паспортом, выданным в Ельце на имя некоего мещанина Троекурова, тоже Василия Афанасьевича, и под этой фамилией он поселился не на родной своей Выборгской стороне, а на одной из Рот, ответвленных от Измайловского проспекта.
Ему необходимо было соблюдать осторожность: таков был наказ партии — районной исполнительной комиссии, — и Василий Афанасьевич ослушаться; естественно, не смел. Даже тогда, когда, по мнению Власова, ничто не угрожало его личной безопасности.
— Пойду и я! — объявил он в районном большевистском комитете, когда зашла речь об организации одной из первых антивоенных демонстраций в ответ на кликушество, царившее на площади перед Зимним дворцом, на Невском, Морской и в других местах.
— Не пойдешь, — спокойно ответил ему Громов, старый питерский друг Андрей Петрович Громов, — его партийный, можно сказать, побратим, превративший Власова в «Троекурова». — Не пойдешь — и все! Понятно? Не для того ты, Василь Афанасич, прибыл сюда, чтобы сразу же упекли тебя в полицейский участок.
— Почему меня должны упечь? — пожимал плечами Власов.
— А потому! — не считал нужным объяснять Громов и зашевелил, как поршнем, своим адамовым яблоком. (Примечательное оно у него было!)
И Андрей Петрович был прав.
По улицам Петербурга с утра и до вечера шествовали теперь «патриотические» демонстрации — с портретами царя, с трехцветными флагами, с жаждой громить любых других людей, которые, — казалось манифестантам: дворникам, чиновникам и «охранникам», — не выражали в должной мере националистических чувств. Черносотенцы сбивали с прохожих фуражки и шляпы, врывались в трамваи и в дома и там учиняли хулиганскую расправу с «инакомыслящими».
На Исаакиевской площади было разгромлено германское посольство и с темнокофейного фронтона его сброшены бронзовые кони, на Садовой и Владимирском громили ювелирные магазины, фамилии владельцев которых смахивали на немецкие, на окраинах пускали пух из подушек в квартирах рабочих.
Уличная толпа, особенно в центре города, взвинченная шовинистическим кликушеством, теперь не только не соблюдала обычный «дружественный нейтралитет» при виде рабочей демонстрации, но и сама набрасывалась на демонстрантов, помогая полиции и погромщикам. Те из толпы (обыватели всех видов, всякого рода уличные фланеры), кто во время рабочих демонстраций торопливо прятался в боковых улицах и переулках или робко жался к подъездам и воротам, стараясь издалека наблюдать происходящее, теперь уже считали своей обязанностью присоединиться к «охранникам».
Точно так же поступила толпа и в тот день, когда рабочие, в ряды которых хотел встать Власов, вышли колонной навстречу предводительствуемой офицером партии призванных на войну ратников запаса.
— Товарищи! Братья! Долой войну!
Запасные молча переглядывались и, сбиваясь с шага, почесывали затылки.
Раздались свистки городовых и брань офицера, и тогда, как по сигналу, толпа бросилась с панели на мостовую (приключилось это у Варшавского вокзала) и с истерическими криками: «Изменники, предатели, германцы» — начала избивать рабочих. На долю полиции остались лишь аресты демонстрантов и, как и предвещал Андрей Громов, отправка их для выяснения личности в «гостеприимные» в те дни полицейские участки.
— Отказываться от организации антивоенных выступлений, конечно, не следовало, но принимать в этой демонстрации участие Власову ни к чему, рассудил Андрей Петрович.
Найдется, найдется, еще настоящая работа для таких, как Василий Афанасьевич Власов! Настоящее революционное дело в новых условиях еще только начинается.
Такие, как Громов и Власов, знали свой путь: в России и в жизни.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
…Лишь для возгласов «ура»!
«В тяжелую минуту, когда внешний враг стоит у ворот, когда наши братья вышли к ним навстречу и готова пролиться родная кровь за спасение родины; когда те, кто остались, силой вещей призваны к великим жертвам, духовным и материальным, — руководители партии народной свободы высказывают твердую уверенность, что их политические друзья и единомышленники до конца исполнят свой долг российских граждан в предстоящей борьбе.
Каково бы ни было наше отношение к внутренней политике правительства, наш первый долг — сохранить нашу страну единой и нераздельной и удержать за ней то положение в ряду мировых держав, которое оспаривается у нас врагами.
Отложим же внутренние споры, не дадим врагу ни малейшего повода надеяться на разделяющие нас разногласия и будем твердо помнить, что теперь первая и единственная наша задача — поддержать борцов верой в правоту нашего дела, спокойной бодростью и надеждой на успех нашего оружия. Пусть моральная поддержка всей страны Даст нашей армии всю ту действительную силу, на которую она способна, и пусть защитники наши не обращаются с тревогой назад, а смело идут вперед навстречу победе и лучшему будущему».
— …Господа! Наконец, в таком виде принимаете? А? Согласны?
— А вы, пожалуйста, прочтите сначала, Павел Николаевич…
