Получил новую отметку от турецкого клинка в этот день и Кондрат. Его гусарский эскадрон неожиданно был переведен в резерв, состоящий из конных казаков и регулярной кавалерии. Но отдыхать в резерве Хурделице не пришлось. С первых же минут штурма по приказу Суворова его эскадрон неоднократно посылали на выручку попавших в тяжелое положение отрядов.
Грозная опасность создалась на правом фланге наших войск, когда внезапно трехтысячный отряд татарской конницы прорвался в расположение наших полков. Нависла угроза над тылом всей русской армии. Надо было как можно скорее остановить атакующих татар. Суворов двинул им навстречу кавалерийский резерв.
Хурделица развернул свою сотню гусар навстречу несущейся татарской лавине.
С визгливым гиканьем, сверкая кривыми клинками, словно воскресшие воины Батыя, неслись в облаках взвитой пыли ордынцы. Всего несколько месяцев назад они в такой же лихой атаке изрубили и растоптали большую часть австрийской армии под Журжей. Малочисленные эскадроны русских смело встретили лаву татарских конников сабельными ударами.
Кондрат, несколько опережая передовых своей сотни, на всем скаку полоснул всадника. Врубившись в первый ряд противника, он выбил из седла еще одного янычара, но тут же почувствовал, что и сам валится на землю вместе с захрапевшим конем. С ужасом понял Хурделица, что конь его ранен. Он освободил ноги из стремени, но не выпрыгнул из седла. Все равно это бы не спасло его: он будет сбит, раздавлен копытами мчащихся лошадей.
И тут чьи-то крепкие руки схватили его сзади за плечи, сильным рывком приподняли с седла. Уже сидя верхом на лошади впереди своего спасителя, Кондрат узнал в нем Селима.
Мимо них с гиканьем проскакала вся сотня.
Ордынцы, храбро встретив первый ряд гусар, не устояли перед напором второй волны кавалеристов и, повернув коней, обратились в бегство. Гусары стали рубить убегающего противника и на плечах у него ворвались через широкие Хотинские ворота в старую крепость Измаила.
Здесь еще продолжались жаркие бои. Сюда со всех сторон стягивались части прорвавшихся штурмовых колонн добивать иступленно обороняющегося врага. В черно-сером дыму, как призраки, возникали и снова растворялись толпы то русских, то турецких солдат.
В Измаиле находились тысячи лошадей. Вырвавшись из горящих конюшен, обезумевшие табуны носились по городу, растаптывая всех и все, что попадалось им на пути.
Слева от Хотинских ворот возвышалось большое каменное здание — хан (Гостиница, постоялый двор). В окнах здания вспыхивали оранжевые молнии выстрелов. Здесь засел сам комендант Измаила — Айдозле-Мехмет-паша с тысячью самых преданных ему янычар.
Кондрат соскочил с лошади и с обнаженной саблей стал пробиваться сквозь толпу фанагорийских гренадер и черноморских казаков, штурмовавших хан. Когда Хурделица пробился сквозь плотные кольца штурмующих, гренадеры уже сорвали с петель дверь и ворвались внутрь здания. Штыки нависли над растерявшимися янычарами.
Командир фанагорийцев Золотухин — спокойный коренастый человек в рваном засмоленном копотью полковничьем мундире, хриплым, простуженным басом потребовал у турок сдачи, гарантируя пленникам пощаду.
Айдозле-Мехмет-паше немедленно перевели на турецкий язык слова полковника.
В огромном зале наступила напряженная тишина. Русские и турки замерли, ожидая ответа.
Айдозле-Мехмет-паша — высокий сухопарый с ястребиным профилем турок, ненавидящими черными глазами обвел русских. И он, поклявшийся султану бородой пророка никогда не сдаваться в плен презренным гяурам, вдруг дрожащей рукой сорвал с шеи белый шарф и взмахнул им в знак сдачи.
По залу прокатился одобрительный гул. Янычары сразу стали бросать на пол оружие.
Золотухин оглядел ряды своих фанагорийцев. Среди солдат не было видно ни одного офицера. Всех их выбили из строя турки. Вдруг полковник заметил протискивавшегося через ряды гренадеров рослого гусарского офицера. Это было очень кстати.
— Господин офицер, примите оружие у этих супостатов — обратился к Кондрату Золотухин и показал шпагой на пашу, окруженного телохранителями.
Хурделица вложил свою саблю в ножны и с десятком солдат смело направился к паше. Но не прошел и нескольких шагов, как вдруг тупой сильный удар обрушился на его голову. Перед глазами Кондрата промелькнуло злобное горбоносое лицо Айдозле-Мехмет-паши, и через мгновение все скрылось в густом багровом мареве. Обливаясь кровью, он упал на руки подхвативших его солдат.
Гренадеры на секунду как бы оцепенели, потрясенные коварством янычара, в упор выстрелившего в русского офицера. Затем, в порыве неудержимого гнева бросились на ненавистных врагов.
Ни один янычар не ушел от справедливой мести. Айдозле-Мехмет-паша неистово отбивался ятаганом, пока не повис на пронзивших его штыках.
Хурделица пришел в себя от холодной воды, которую лил ему на голову из деревянной бадьи Чухрай. Открыл глаза и медленно приподнялся с мокрого плаща.
— Ага, очухался, наконец! Я говорил вам, хлопцы, что его лишь водица в чувство приведет, — торжествующе обратился Чухрай к столпившимся вокруг Кондрата гусарам и казакам. — Возьми вот, зачерпни еще для его благородия, — обратился он к Селиму, протягивая опорожненную бадью.
Перспектива нового холодного купания так испугала Кондрата, что он напряг все силы и вскочил на ноги.
— Хватит меня поливать водой, дед... Хватит... Не надо, Селим... Я и так до костей промок... Не лето...
— Ну, встал слава богу, — улыбнулся в седые усы Чухрай.
Хурделица оглянулся вокруг. Он находился у колодца, на широком мощеном дворе хана.
— Пашу взяли? — спросил он у Чухрая, который не без любопытства разглядывал его.
— Порешили и пашу, и всех басурман с ним заодно наши фанагорийцы. Ну, конечно, и того нехристя, что из пистолета в тебя выстрелил. Метко бил, проклятый! Все мясо до кости на голове сковырнул пулей. Ухо отщепил трохи... — Семен ткнул пальцем в обвязанную тряпкой голову Хурделицы.
— А ты, дед, как здесь очутился?
— Как сошли мы с дубков на берег, выбили турка с редутов, так и повел нас всех батька-атаман Чапега Мехметку брать. Но фанагорийцы опередили нас. Вот тут я побачил — гренадеры на ружьях тебя несут. Офицер говорят, убиенный... Ну, я тебя сразу и признал. Тронул я рану твою — кость цела... Какой же, говорю, он, братцы, убиенный? Его благородие живой! Еще очухается от контузии своей. Кладите его здесь, говорю, у колодца. Лечить его водой будем. Вот и вылечили...
Кондрату стало совестно перед бывалыми воинами за свою слабость. «Ведь мозги-то мне пулей не выбили, а я в беспамятство впал, ровно баба какая... И пашу упустил — в полон не взял», — подумал он, морщась от досады.
Его тошнило. Шатало от слабости. Голову разламывала тупая боль. Горела на виске рана, присыпанная порохом. Но Хурделица нашел в себе силы справиться с недомоганием. Он одел на обвязанную голову офицерскую каску, которую только что раздобыл для него один из гусаров, и опоясался саблей. В это время во дворе появился Селим, ведя под уздцы двух оседланных породистых коней. Ордынец знал толк в лошадях и, видимо, успел побывать в пашинских или ханских конюшнях.
С трудом Хурделица вскочил на вороного коня. Объезжая на храпящей лошади горы трупов, которыми были завалены улицы Измаила, он выехал на обширную площадь, запруженную военным людом всех родов оружия и всех званий. Тут он почувствовал труднопреодолимую усталость — очевидно, стало сказываться огромное нервное напряжение, в котором он находился несколько последних дней. Его вдруг потянуло домой, к Маринке. Кондрату показалось вдруг, что взятие Измаила было битвой за безопасность его родного дома, который находился на солнечном берегу, там, в Хаджибее.
Это и в самом деле было так.
На возвышении из набросанных цветных персидских ковров Хурделица увидел невысокого худого человека в зеленом генеральском мундире с красными обшлагами. Кондрат издали узнал в нем Суворова.
Измученное лицо полководца сейчас казалось совсем молодым от сверкающих задором и торжеством серых глаз. До Хурделицы долетел ответ Суворова на рапорт Кутузова:
— Слава! Слава чудо-богатырям! Всем, кто ныне изгнал с земли русской врагов извечных!
Поутру над Измаилом прокатились пушечные залпы. Это под грохот прощальных салютов опускали в могилы погибших генералов: умершего от ран Мекноба, убитых Рибопьера и Вейсмана.
На отпевании павших и на благодарственном молебне присутствовало не много воинов — всего несколько рот. Почти вся армия находилась в суточном отпуске...
