- Экий гы, брат, несообразный, — досадливо поморщился молоденький чернявый подпоручик Яблочков и, нахмуря прямые сросшиеся брови, пояснил: — В 1789 году в Париже народ восстал, провозгласив вольность супротив тирании. Бастилию — тюрьму королевскую — в прах поверг!
— Я слыхивал про это... Да что Париж! У нас такое, пожалуй, раньше повелось, — усмехнулся Хурделица. Ему вспомнилась гайдамацкая вольница, за которую отдал жизнь его отец, и железный ошейник пана Тышевского, который ему пришлось носить, и восстание в селе Турбаи, всколыхнувшее всю Украину. Турбаевцы в 1787 году истребили панов Базилевских, пытавшихся закрепостить их. Вот еще откуда пошло «ограничение деспотических сословий»! Но ничего об этом он не сказал собеседникам.
— Да, вольность сия всегда была в натуре нашего славянского племени, — важно выпячивая полные красные губы, нараспев сказал второй собеседник, белобрысый крепыш поручик Аношин. Наполнив бокалы вином, он провозгласил густым бархатным баском: — За вольность!..
Все трое дружно чокнулись за это волнительное слово.
Глотая терпкое темно-красное вино, Хурделица в упор рассматривал своих гостей. Он понимал, что они несколько иначе, по-своему, а не так, как он, понимают это слово.
После ухода гостей Кондратом надолго завладела тоска. Лекарь запретил Хурделице выходить из дому, и он теперь, садясь у крошечного окошечка своей комнатушки, целыми часами смотрел на просторы замерзшего Дуная, где по рябому льду гуляла белодымная поземка.
В памяти его воскресали картины недавнего штурма, подвиги, совершенные товарищами по оружию. Больно было думать, что все эти славные дела, ради которых столько близких ему людей пожертвовали своей жизнью, могут быть забыты. С горечью вспомнил Кондрат муки и страдания, перенесенные им самим.
Вспомнил он и свою Маринку, живущую где-то далеко, в Хаджибее, родную и любимую, которую он оставил ради борьбы с поработителями. Перед ним в огненных отсветах последних битв промелькнули лица его дорогих друзей — черного от пороховой копоти с поднятой шпагой Зюзина, сивоусого костлявого Семена Чухрая.
Как бы ему хотелось сейчас встретиться с ними, поделиться своими мыслями, одолевшими его сомнениями и тревогами! Но верные друзья сейчас далеко. Зюзин со своим полком зимует где-то в селе около Измаила. Чухрай на дунайском острове Сулине подымает с черноморскими казаками погибшие в битве турецкие корабли. Ох! Нелегкая работенка в зимнее время выпала его товарищам! Трудно вытаскивать разбухшие от воды лансоны и шлюпки из глуби речной.
Ему вдруг ясно представились толпы плохо одетых отощавших на скудных казенных харчах людей, что под свист зимнего ветра тянут на берег оледеневшие суда. Не многие, поди, выдержат такую каторгу, а престарелый Чухрай может и смерть тут найти. Уж очень плох был на вид старик, когда они прощались с ним в Измаиле...
Как только Хурделица стал поправляться, ордынец воспрянул духом. Он решил, что злые демоны, вселившиеся в его побратима, наконец, побеждены. Теперь нужно лишь подкрепить хорошей едой силы изнуренного недугом Кондрата. И татарин энергично взялся за дело.
В разоренном длительной войной крае нелегко было с провиантом, и тут практичному Селиму пригодились золотые червонцы, которые он нашел в одном из пашинских домов в Измаиле. Монеты живо пошли в ход. за них ордынец стал покупать в окрестных селах то, чего не могли достать армейские интенданты: молодую баранину, гусей, кур, доброе красное вино. У Селима обнаружились недюжинные способности кулинара — чего только не сделаешь для товарища! Татарин после нескольких своих поварских опытов начал хорошо готовить не только турецкий пилав и шашлыки, но и ароматный бузбаш. Такой обильный стол и заботливый уход помогли окрепнуть выздоравливающему. Кондрат скоро смог вернуться в строй и приступить к обучению молодых рекрутов, которыми пополнился его изрядно поредевший в боях эскадрон.
В начале февраля Хурделица был вызван на квартиру шефа легкоконных полков принца Виттенбергского. Его принял полковник Закс — адъютант принца, его правая рука. На мундире полковника поблескивал новенький георгиевский крест. Рядом с Заксом сидел немолодой хмуроглазый бригадир. Старательно выговаривая с немецким акцентом русские слова, Закс поздравил Кондрата с наградой — золотым тельмяком на шпагу за храбрость и медалью за участие в штурме Измаила. И тут же вручил награды.
«А себе, небось, Георгия исхлопотал. Хотя пороху, видно, и не нюхал», — подумал Хурделица, косясь на новенький орден полковника.
После затянувшейся паузы — должен же награждаемый офицер прийти в себя, прочувствовать милость — Закс представил Хурделицу бригадиру — комиссару кригсрехта (карательно-судебный орган в русской армии в XVIII в. Одно из средств принуждения для того, чтобы держать в повиновении солдатские массы) его светлости князю Бельмяшеву.
Князь скользнул недобрым взглядом по лицу Хурделицы и гонким бабьим голосом, словно жалуясь кому-то, стал рассказывать о пагубе, которую терпит русская армия от дезертирства. Все чаще убегают нижние чины, нарушив присягу, данную матушке-государыне, то в Польшу, то в Валахию... Особенно прискорбно, что умножилось количество дезертиров в сих победных над супостатами годах. И не только в регулярной армии, но и в иррегулярных частях. Недавно кригсрехт получил донесение о том, что из полка черноморских казаков, который расположен на Сулин-острове, бежала, учинив злодейский разбой интендантского склада, целая полусотня бунтовщиков.
— Вам, милостивый государь, надобно идти на поиск с эскадроном гусар для розыска сих беглых злодеев, — снова кольнул недобрым взглядом Кондрата Бельмяшев. — Мы дадим вам надежного соглядатая-проводника. Вам предоставляется отличная возможность заслужить благодарность нашу. Только действовать надобно без промедления.
Приказ князя ошеломил Кондрата. Он привык всегда не на страх, а на совесть выполнять воинские распоряжения, но такое... Он вышел из квартиры принца растерянным и подавленным. Мысль, что ему придется поднять оружие на своих товарищей, угнетала его.
Студеная зимняя дунайская вода обжигала руки. Его благородие бывший войсковой судья, а ныне полковник Головатый только пообещал прислать рукавицы, высокие сапоги-бахилы и теплую одежду черноморским казакам, которым поручил подымать затопленные в боях турецкие корабли. Да, видно, запамятовал. А без одежды подымать корабли — мука лютая!
Кожа на ладонях казачьих накрепко прилипала к обледенелым канатам, за которые тащили из глубины дунайской лансоны и галеры. Задубевшие веревки становились красными от крови. Обмороженные ладони гноились, а ноги пухли, покрывались язвами. Подкашивало черноморцев и бесхлебье. Тюря да квас из червивых сухарей, которыми дважды в день кормили казаков отощавшие злые кашевары, вызывали нестерпимые боли в животе, рвоту. Даже Семен Чухрай, на что уже «двужильный», как называли его товарищи, и тот стал сдавать. Ему, старшему в своей полусотне, доставалось больше всех — надобно было пример каждому подавать. И старик, возвращаясь ночью с адовой работенки в землянку, валился на гнилую солому, мертвый от усталости. Он все еще крепился, надеясь на перемены к лучшему, ободряя товарищей, Веря, что скоро из Слободзеи, где была квартира войскового судьи, придут обозы с обещанной одеждой, снаряжением и провиантом.
Но проходили недели, а обозов по-прежнему не было.
Однажды Семен особенно дотошно расспрашивал связного казака, который прискакал из самой Слободзеи на Сулин-остров, об этих самых обозах. Тот был явно удивлен вопросами Чухрая и сказал, что по дороге сюда он не только не видел обозов, но и не слыхивал о них.
После этого разговора Семен помрачнел. Его длинное худое лицо, обросшее клочковатой седой бородой, как-то сразу потемнело, а глубоко запавшие глаза засветились лихорадочным блеском. Чухрай понял, что Головатый своими посулами обманул их. «Обдурил нас, ровно несмышленышей», — подумал он, закипая гневом. И ему припомнились былые обиды, которые, как ни стремился выбросить их из памяти, не забывались.
Словно сквозь дымку прошедших лет, увидел он, как в хмурое зимнее утро 1768 года голытьба-сиромахи саблями разогнали богатеев-сгаршин и освободили гайдамаков из Сечевой тюрьмы. Тогда он, Семен, вместе со всеми яростно, надрывно кричал:
— В шею Колыныша! В шею Головатого!
Колыныш, или, как он именовал себя в грамотах, Калинишевский, был тогда кошевым атаманом Сечи, опорой и вождем богатой старшины, а Антон Андреевич Головатый — его правая рука — войсковым судьей. Настоящего имени этого рябоватого коренастого человека уже и тогда никто не помнил на Сечи. А Головатым его прозвали запорожцы за хитрость и изворотливый ум. Только уж и тогда, видно, все думки его направлены были на то, чтобы потуже затянуть хомут на шее простых казаков и возвеличить силу мироедов-старейшин... Семен Чухрай, оттеснив куренных атаманов и старшин, с группой таких же отчаянных, как и он сам, молодцов, добрался тогда до самого кошевого и войскового судьи. В горячке даже стукнул крепким кулаком по шее Антона Андреевича. А куренное начальство все упрашивало их слезно удержаться от расправы над Колынышем и Головатым...
