– Сколько вы за нее дадите?
– Пятьсот талеров.
– Честное слово?
– Честное слово.
– Ладно. Покойной ночи, уважаемый господин, – сказал Шиме, поднимаясь, – надо скорее возвращаться, чтоб не пронюхали измены. Но я заслужил больше, чем задаток.
– Вот тебе пятьдесят талеров.
– Благодарю. Не забывайте – мужики думают, что ускоки к ним присоединятся. Это не плохо для отвода глаз. Покойной ночи!
Предатель ушел, а вскоре затем барон Йошко Турн поехал по направлению к Жумберацким горам.
Там, где Сава, протекая между штирийскими и краньскими горами, выходит из ущелья на равнину, там, на краньском берегу, против местечка Видем, тянется, в виде предгорья, довольно значительная цепь гор, пересеченная долинами и ущельями. В том месте, где изгиб реки подходит к горам, берега очень круты, почти отвесны, и между горой и водой едва нашлось место, где смогло прилепиться местечко Кршко. По обеим сторонам единственной улицы, посредине которой стоит остроконечная церковь, тянутся скромные словенские домики. Тесовые крыши почернели, оконца маленькие, невелики и деревянные крылечки, так что кажется, будто крохотные цыплята, испугавшись, что над ними вьется хищная птица, сгрудились около наседки. Да и действительно вьется: словно ястреб, навис со скалы над словенским местечком укрепленный замок немецких баронов. От Кршко на восток и на юг начинается равнина, по которой Сава несет свои воды к Брежицам. По равнине, до Сутлы, тянется штирийское предгорье, а с этой стороны, на другом конце равнины, видны Ускокские горы, и у подножия их лежит местечко Костаневица, и извивается, спеша к Брежицам, река Крка. Если пойти вдоль горы через Кршко к югу, то на возвышении стоит замок Турн, за ним на равнине раскинулось богатое село Лесковац, а дальше, в поле, лежит Дренова. Здесь дороги расходятся. Одна бежит на юг, через переправу, на Костаневицу, другая на запад, в Чатеж и, через Мокрицы, в Хорватию.
Утром 5 февраля 1573 года над этим покрытым снегом краем стлался густой белый туман. Солнце еще боролось с ним. Была не сухая зимняя стужа, а влажный, пронизывающий до костей холод. Сквозь пелену тумана виднелись темные силуэты изб, мелкие сухие кусты и деревья, оголенная изгородь или какая-нибудь покосившаяся труба, а на штирийском берегу из непроницаемого желто-серого покрова торчал только шпиль колокольни церкви в Видеме. Несмотря на такую погоду, в Кршко царило необычайное оживление, как в храмовый праздник или на ярмарке; в сером тумане копошилось множество черных фигур. Кршко было набито битком. Да и немудрено! Здесь расположилось хорватское крестьянское войско, ожидая братьев ускоков, которые, как сообщил Дрмачич, возвращаясь к Илии из Костаневицы, сегодня должны присоединиться к крестьянам. По словам Дрмачича, жумберачане прогнали Турна и барон теперь бежит к Ново-Месту. Воины заполнили все дома, но местечко маленькое, потому войско расположилось и на улицах, и ниже у Лесковца, до Дреновы, под открытым небом. В тумане краснеет множество костров. Возле них отдыхают крестьяне, поджидая братьев ускоков. Нет у них забот, не знают они страха. Почему? Да потому что далеко вокруг нет войска господ. Смотри, как весело пылает пламя! Снег вокруг него растаял, образовав большой круг черной земли. У огня сидит на корточках пастух, в плаще и в белой овечьей шапке. Щеки его надулись н раскраснелись, он наигрывает на свирели. Вокруг костра вьется сказочное коло. Можно подумать, что иванов день. Хорватские парни, в вышитых кафтанах, шляпы набекрень, приплясывают мелкими шажками, обнимая ядреных краньских девушек. А у этих грудь вздымается, глаза блестят, и они украдкой, наклонив голову, улыбаются хорватам. Поодаль лежат и сидят, следя за котлами на огне и за вертелом, на котором жарится барашек, хорваты постарше; пожилые краньцы, в длинных кожухах и мягких шапках, смотрят на коло, дивятся и смеются. Не сон ли это? Нет! Пей, брат! Фляжка ходит по рукам. Эхма! Сегодня праздник, завтра праздник, каждый день праздник, потому что нет господ, нет кнута. Огонь трещит, вода кипит, свирель плачет, коло вьется, земля дрожит. В стороне сложено все оружие. Весело, брат, ни забот, ни страха!
А что делается на селе! Как все кипит и бурлит! Море голов, сплошное море! Сюда с оружием стекается один отряд за другим – это окрестные краньцы. Под горой стоит большой господский амбар. Он каменный и без окон, но посредине разведен огонь, дающий и свет и тепло. Вокруг огня, на соломе, расположились командиры и тихонько совещаются. Купинич сидит неподвижно, Фратрич что-то оживленно рассказывает; здесь же и Туркович, и Дрводелич, и Бартолич. Пламя дрожит на их лицах и озаряет окружающий их полумрак, где вокруг своих командиров теснятся, шумят и галдят люди. Огонь освещает темные бородатые лица, сверкающие глаза, сжатые кулаки, блестящее оружие, белые кресты. Освещает он и группу горожан из Кршко, которые в раздумье глядят на эту пеструю толпу; среди них, прыгая и размахивая руками, шмыгает маленький сапожник Планинец. Глаза бегают, шапка едва держится на голове. Совсем рехнулся парень.
– Эй, – крикнул он, хлопая соседа портного по плечу, – вот это жизнь, это раздолье, а! Да что нам рай? Благодари святую Розалию, что ты, ржавая игла этакая, родился теперь. Теперь мы дела вершим, теперь наша сила! Все теперь наше – до самого моря, слышишь, до самого моря! Ни барщины, ни оброка, ни колодок, ни властей. Ешь и пей в свое удовольствие, и работы не спрашивают.
– А откуда же еда? – спросил, смеясь, мельник.
– От господ, жернов ты этакий! – ответил сапожник и продолжал, обращаясь к портному: – Эх, и представлю же я счетик господам! Клянусь шилом, графы вернут нам не только отработапное нашими мозолистыми руками, но и все, что отработали руки наших отцов п дедов! Запомни это, козленочек ты мой, и повесь свои нитки на гвоздь, потому что настало время не шить, а пороть. Ух! – продолжал он, засучив рукава. – Что мы тут сидим, словно на покаянии? У меня руки чешутся. Хочется драться, драться!
– Тише, братья, – проговорил звонким голосом Купинич, поднимая голову.
Все притихли.
– Мы, народные командиры, – продолжал Купинич, – договорились о наших делах. Идти ли нам на Жумберак или ждать здесь? И решили – ждать. Вы слышали, как Дрмачич сказал, что ускоки придут сюда. Да, так будет лучше. Нас много, а горы крутые, дорог нет, все покрыто снегом, да и где бедным горным жителям достать столько пищи, чтоб накормить нас? Мы бы их объели. К тому же надо вам знать, что из Самобора пришел наш брат Бистрич и сообщил, что ястребарчане и окичане идут к нам через Мокрицы. Мы не можем их покинуть. Поэтому будем ждать! Так лучше. Но вот давно уже отошла ранняя обедня, а ускоков все нет. Если они не придут к полудню, мы пошлем брата Бистрича в сторону Констаневицы, разузнать, в чем дело. Согласны?
– Согласны! – отозвались крестьяне.
– Л как у вас, брат Андрия? – обратился Купинич к стоявшему за ним Хрибару.
– Все от Боштаня до Ратеч зарядили ружья. Только ждут петушиного пера.
– Ладно, брат Андрия, – продолжал Нико, – неси им его! Поезжай сейчас же. Пусть поднимаются во имя бога!
– Еду! – ответил Хрибар. – Прощайте, братья, желаю счастья!
– А вы, люди, – обратился Купинич к народу после ухода Хрибара, – не теряйте голову, не наполняйте ее посторонними мыслями, не выпускайте сабли из рук. Надо, чтоб был порядок и спокойствие, потому что враг плетет свои сети повсюду.
В этот момент сапожник, покинувший было кружок, вернулся, держа высоко над головой большой нож, а за ним два крестьянина несли на деревянном вертеле жареного теленка.
– Господа, – крикнул Планинец, останавливаясь перед огнем, после того как крестьяне опустили теленка на землю, – я сказал «господа», потому что теперь мы – господа. Жаль, что нам придется ждать, но вы говорите, что так лучше. Согласен. Но зато не будем терять времени. Пробило одиннадцать, и, чтобы наполнить паши пустые животы, горожане послали вам, командиры, этого жареного теленка. Теленок, несомненно, барский, стоит только посмотреть на его морду. Пока нам еще не выпало счастье дубасить кулаками по барским спинам, поточим-ка нож на этом барском теленке!
– Поточим! Поточим! – кричали крестьяне, в то время как сапожник крепко обнимал и целовал командира Фратрича.
Крестьяне уже потянулись было за дареным жарким, но Планинец выпятил грудь и загрохотал:
– Погодите! Неужели вы хотите, чтоб этот жареный вельможа проследовал с этого света в наши глубокие и широкие утробы без подобающих почестей? Это невозможно. Давайте спою ему отходную!
Вонзив нож в жаркое, сапожник запел тоненьким голосом.
– Magnifice spectabilis domine! Orcumdederunt me! Requiescat[78] в желудке. Аминь!
– Аминь! – подхватила с хохотом сотня глоток; все весело и радостно загалдели.
Вдруг раздался выстрел. Послышались крики. Что такое? Народ всполошился. Командиры повскакали. Сапожник побледнел. Снова выстрел, второй, третий… десятый.
