— Ну берегись, босяк! Гад! Хам! Мурло! Мужик!
Не случайно всю свою сознательную жизнь — с тех пор, как после окончания духовной семинарии он, по решению сельского схода, не получил вожделенного прибыльного прихода в селе Жуляны, — Петлюра возненавидел все низшие слои народонаселения. Конечно, публично Петлюра об этом не объявлял: не такие были времена, да и не к лицу это члену партии социал–демократов, если он и в самом деле был таковым.
4
Впрочем, в интересах истины, следует признать, что Петлюра вовсе не был сторонником буржуазии.
Сын полтавского извозчика, который был одновременно и пономарем церкви пригорода Кобыштаны, Петлюра сызмальства узнал нужду и рано познал чувство зависти. Первым объектом его зависти был сосед–хуторянин, по фамилии тоже Петлюра. Но соседний Петлюра по имени Илько, не в пример отцу Симона, Василию, был хуторянин зажиточный: владел десятью десятинами земли, в загоне держал два десятка овец, в хлеву — десяток свиней, в коровнике — десяток коров и восемь лошадей на конюшне. Юный Симон, который тогда еще звался Семкой и ползал без штанов в одной рубашонке, тоже хотел бы есть пирог с маком, как ели ребятишки Илька, а не кусок ржаного хлеба, который мать, посыпая солью, совала ему и на завтрак и на обед. Но убедившись в том, что таких перспектив у него нет, Петлюра возненавидел Илька и всех зажиточных хуторян.
Со временем, начав учиться в церковноприходской школе, Сема получил возможность взглянуть на мир более широким взглядом и увидеть, что есть на свете люди побогаче Петлюры Илька, — например, помещик Кочубей, владелец имений вокруг Полтавы и угодий над рекой Ворсклой, о чьем предке русский поэт Пушкин сложил даже стихи: «Его луга необозримы, там табуны его коней пасутся вольны, нехранимы». И малолетний воспитанник церковноприходской школы начал черно завидовать помещику Кочубею. A поскольку стать таким, как Кочубей, не было у него, конечно, никаких надежд, то, вступая в духовное училище, Симон ненавидел уже не только самого Кочубея, но и всех кочубеев вообще, то есть всех на свете помещиков.
В духовном училище Петлюра — сверх учебной программы — узнал, что кроме помещиков существуют на свете еще и владельцы паровых мельниц, сахарных и пивных заводов и даже железных дорог, как, например, граф Бобринский, и среди них есть люди богаче даже самих Кочубеев. И тогда ученика духовного училища обуяла черная зависть к заводчикам и фабрикантам и он воспылал к ним неугасимой ненавистью.
И, наконец, уже на семинарской скамье от студентов–политиков Петлюра узнал о том, что такое капитал.
Так древо познания жизни выросло в сознании юного Петлюры — из крохотного зернышка зависти к соседу за забором.
Впрочем, в дебрях петлюриного мировоззрения бурно разрослась к тому времени и другая растительность.
Петлюра завидовал не только богатым, но и вообще всем тем, кто находился вверху и обладал силой, чтобы властвовать над теми, кто пребывал внизу.
В малолетстве Семка завидовал сельскому уряднику, — перед ним заискивал не только отец–пономарь, но и богатый сосед за забором со всеми своими свиньями и коровами. И уж очень захотелось малолетнему Семке вырасти и стать урядником.
Войдя в возраст, Петлюра уразумел, что урядник беспрекословно подчиняется господину приставу и даже запросто получает от него по зубам. И тогда Симон начал лелеять мечту выйти когда–нибудь и самому в пристава!
Когда же позднее случилось Петлюре увидеть, как некий генерал хлестал пристава перчаткой по мордасам, ему стало ясно, что против генерала и пристав — дерьмо.
Вот стать бы генерал–губернатором, а то и королем!
Словом, Петлюра завидовал всем, кто обладал властью, и люто ненавидел каждого представителя власти.
Это и было второе зерно, оброненное на ниву формирующегося сознания Симона Петлюры и толкнувшее его на путь недовольства.
Путь этот и привел его в нелегальный кружок, а затем и в подпольную организацию. Раз он сам властью не обладал и не было у него никакой надежды заполучить ее даже на том свете, в раю или в аду, то он предпочитал, чтобы власти не было вообще.
Поэтому в молодости Петлюре особенно импонировали анархисты.
Однако прорастало на ниве его формирующегося сознания еще и третье зерно, и оно также в известной мере определило вехи в биографии Петлюры.
С тем пор как Петлюра, взрослея, впервые ощутил влечение к женскому полу, ему пришлись убедиться, что его невзрачная личность ничем не привлекает к себе внимания девиц. Не лишенный наблюдательности, он подметил, что девицы отдают предпочтение тем кавалерам, которые умеют подойти к ним с легким словом и тонкими манерами. Юнкера военной школы, кадеты и гимназисты всегда пользовались большим успехом у барышень на Кобыштанах, Кривохатках или Панянке, чем вахлаки–семинаристы. И этим они были прежде всего обязаны тому, что одевались чисто и аккуратно, а штиблеты носили со скрипом. Кроме того, имели они для девушек такие слова–словечки, что девушка сперва ахала, потом млела, а там уж и вовсе сохла и чахла от любви. Умели эти черти пройтись по улице таким фертом, что ни одно девичье сердце не могло устоять перед ними. Семинаристы подобный уличный форс клеймили завистливо–пренебрежительным словцом: «аристократизм»!
Петлюра охотно принимал участие в ночных налетах кобыштанских парубков, ловивших на улицах аристократическую белую кость, чтобы накрыть шинелью и хорошенько отдубасить; но в глубине души презирал он именно таких, как сам, неотесанных петлюр, а аристократам упоенно завидовал.
И решил непременно выбиться и самому в аристократы.
Первым делом Петлюра обзавелся ярким галстуком–бабочкой и повязывал его, отправляясь на прогулку в Александровский парк. Затем купил модный воротничок «композиция», немнущийся и не нуждающийся в стирке, — достаточно было потереть его простой ученической резинкой, и он снова становился совершенно чистым. Далее были пришиты штрипки к штанам того же цвета «жандарм», что и у студентов университета. И девушек теперь он уговаривал не иначе, как в трагическом тоне разочарованного Гамлета, принца датского. Образцы этих аристократических манер он черпал в моднейших литературных опусах той поры — «Ключи счастья» Вербицкой и «Жена министра» Лаппо–Данилевской.
Затем Петлюра стал ревностным, хоть и не слишком талантливым, участником любительских драматических спектаклей — актеры, как известно, хотя и самые обыкновенные люди, однако недалеки и от сверхчеловеков. У театральных гастролеров, завезенных в Полтаву антрепренерами Лубенцовым, Азовским, Колесниченко, он перенял несколько эффектных, хотя и поверхностных, сентенций о театре и его грядущих путях и начал пописывать театральные статейки для киевской газеты «Рада».
Как же все–таки произошло, что в девятьсот пятом году Петлюра все же очутился в рядах или по крайней мере где–то подле рядов украинской революции?
Размышлял он тогда так: если на Украине не будет панов русских или польских, которых многовато–таки расплодилось на плодородной украинской земле, а останутся, скажем, лишь паны украинские, то у каждого украинца не пана появится побольше шансов проскочить и самому в паны.
Таким образом, бороться против панов русских и польских и вообще против мировой буржуазии был, во всяком случае, прямой смысл, а о судьбе украинских панов можно будет поразмыслить и потом, после свершения революции, — конечно, ежели свершиться ей суждено.
Почему же в таком случае не захлестнуло Петлюру анархистское движение, к которому он питал симпатию еще на семинарской скамье?
Потому, что в Полтаве в то время организации анархистов не было, а пристать к украинской социал–демократии не составляло большого труда.
Тут, как видим, Петлюре как раз повезло: был бы он анархистом, не избрали бы его теперь председателем Украинской рады целого фронта.
Словом, бодрое состояние духа вновь вернулось к Петлюре.
Бог с ней, с этой Каракутой, с ее байстрюком и с ее эфемерным приданым, которое глупый дядька несомненно загонит в «Заем свободы»! Бог с ней, и с этой чужой улицей, если отсюда гонят взашей!..
Петлюре и невдомек, что недостойный поступок Haрцисса — упомянутый подзатыльник — не был только проявлением беспринципного хулиганства, а был, если хотите, актом межпартийной борьбы за кадры. Шулявка в те времена не могла похвалиться очагами культуры, а восемнадцатилетняя Поля Каракута, стремясь развеять тоску и потешить свою трагическую душу, вынуждена была посещать клуб «Мать–анархия», находившийся неподалеку. В анархистском синематографе она смотрела Макса Линдера, Пренса и Глупышкина, а после сеансов танцевала аргентинское танго, матчиш и кекуок. И трагические отблески в синих глазах златокудрой девушки наводили лидера анархистов Барона на мысль о том, что из трагической красавицы, чего доброго, может получиться неплохая дочь анархии, первая в Киеве девушка–анархистка!
