Шум усилился еще больше, когда за столом президиума возникла борода Грушевского: по этой бороде председателя Центральной рады узнавали в радиусе пятидесяти километров вокруг Киева.
— Земл! — закричали фронтовики навстречу седой бороде. — За что страдали триста лет и три года? За что кровь проливали? За что боролись? Земли!!
Грушевский зазвонил в колокольчик, но куда было серебряному колокольчику заглушить бурю и шторм.
И Грушевскому вдруг стало нехорошо…
…Пахло гарью, выли псы, ревело стадо, вопили люди — белый снег стал вдруг кроваво–красным в багряных отсветах пожара. В декабрьскую ночь девятьсот пятого года пылали имения вокруг Киева — под Княжичами, Шпитьками, Белогородкой, Севериновкой и даже под Броварами у немца–украинца Фогенполя, закадычного приятеля Михаила Сергеевича…
…Господи! Неужели же снова повторится смутное время девятьсот пятого года? Неужели случится так и теперь, — когда Михаил Сергеевич уже не поднадзорный царской полиции и охранки крамольный профессор–украинист, а будущий глава будущего национального правительства будущего украинского государства? Проклятая… земля!
Грушевский хотел подумать — не земля, а проклятый земельный вопрос! Но голова шла кругом, и был он несколько не в себе.
В сиянии яркого света, излучаемого софитами, Грушевский, бледный и растерянный, стоял на эстраде и засовывал бороду в рот. Пожалуй, он сжевал бы ее начисто, если бы опытный театральный электротехник не догадался выключить свет.
Сценический эффект подействовал магически: в зале наступила тишина — и только серебряный колокольчик позванивал в руке у профессора. Тишине этой, правда, суждено было длиться всего лишь мгновение в расчете на внезапное ошеломление. И проевший зубы на сценических эффектах театральный осветитель бросил из своей будки:
— Скорее реплику!
Он выражался на привычном театральном жаргоне, но Грушевский машинально подчинился спасительной подсказке и крикнул в темноту:
— Так вот, про землю!..
На этом слове проворный театральный деятель снова включил в своем подполье рубильник. Свет вспыхнул, и шум, которой вот–вот должен был снова взорваться в зале, — так и не взорвался. Воцарилась тишина; каждый из полутора тысяч людей в зале затаил дыхание, чтобы услышать о самом главном! О земле!
Тем временем Грушевский как опытный оратор успел сообразить, что делать дальше, — не зря четверть столетия возглавлял он университетские кафедры и был непременным участником сотен общественных диспутов! Теперь необходимо было в каждом предложении, которое он будет произносить, хотя бы один раз повторить это сакраментальное слово — земля.
Грушевский отложил в сторону заранее приготовленную речь и экспромтом заговорил о земле и воле, о том, что матушка–земля кормит весь мир, что любит мать сыра земля работящие руки, что без земли хлеборобу нет жизни, что из земли еси богом слеплен и, натурально, в землю отыдеши. Затем, как опытный политик, он сделал и конкретный вывод о том, что для крестьянской страны, каковой является Украина, главнейшим в ходе революции и будет решение именно земельного вопроса; поэтому–то он и предлагает первым же пунктом повестки дня съезда тружеников земли обсудить вопрос о земле, то есть о том — какого же земельного закона надлежит желать земледельцам от своего правительства?
Слова эти снова вызвали бурю выкриков — однако, на этот раз одобрительных.
— Верно! Правильно! Требуем закона о земле! Пиши, старичок сразу закон: нарезать крестьянам помещичьей земли!
Грушевский поднял руку — и тишина восстановилась. Теперь толпа подчинялась ему, точно самому богу Саваофу. Люди ждали каждого его слова, и он обрел возможность заверить, что украинский крестьянин может отныне жить совершенно спокойно, ибо интересы земледельцев будет блюсти Центральная рада, а во главе ее стоит самолично он, лидер партии украинских социалистов–революционеров, чьим девизом является лозунг: «Земля и воля!»
Представители крестьянских союзов, прибывшие на съезд с соответствующими мандатами, успели уже прийти в себя и закричали «слава». Представитель губернского союза внес предложение об избрании бaтька украинского крестьянства, товарища добродия Грушевского, почетным председателем Всеукраинского крестьянского съезда.
Когда торжественная процедура была, таким образом, исчерпана и повестка дня утверждена, Грушевский, вытирая платочком пот со лба, направился в кабинет директора театра.
Из кабинета директора театра Соловцова панна София связалась по телефону с кабинетом директора Троицкого народного дома и пригласила к аппарату делегата войскового съезда командира полка имени Богдана Хмельницкого полковника Капкана. И Грушевский кратко, но задушевно побеседовал с полковником — коллегой по партии украинских эсеров. В результате беседы, полчаса спустя, у двери театра появился почетный караул от войскового съезда, а конные патрули стремительно прочесали все четыре квартала, прилегающие к театру.
Когда после обеденного перерыва делегаты возвращались на заседание крестьянского съезда, то мандаты проверяли уже богдановские старшины, и никому из «землячков» попасть в зал уже не удалось. Так съезд получил возможность плодотворно завершить работу в нормальных условиях, приняв все заранее подготовленные резолюции.
Такою была первая стратегическая операция Грушевского как полководца и период его активное мероприятие как организатора масс.
Затем он вместе с Софией Галчко уселся в пролетку и возвратился в Троицкий народный дом, на войсковой съезд. Именно тут надлежало решить главнейший вопрос — вопрос о национальной армии. Значение армии в жизни страны Грушевский всегда расценивал высоко; теперь же, после открытия крестьянского съезда, он склонен был ценить армию еще выше.
София Галчко не покидала шефа ни на минуту. На нее были возложены все секретарские обязанности: стенографировать каждое слово патрона, давать все необходимые справки, таскать его тяжеленный портфель. Кроме того, в кармане у нее лежал браунинг калибра семь запятая пять: личная охрана председателя Центральной рады, по инициативе самой Галечко, также была возложена на нее.
София Галчко была, как обычно, в сером австрийском френче; и это возбуждало некоторое брожение в умах участников съезда. Делегаты, только что прибывшие с фронта, отшатывались в изумлении: как могла попасть сюда особа в форме офицера вражеской армии? Другим, напротив, это давало повод впасть в патриотический энтузиазм: присутствие человека в австрийской военной форме с украинской речью на устах они расценивали как символ единения украинцев надднепрянских (российских) с украинцами надднестрянскими (австрийскими), как некое олицетворение вожделенной соборности Украины. А были и просто повесы, которые немели, увидев столь ослепительную женскую красоту, — Галчко была единственной женщиной на съезде и потому выглядела особенно привлекательной. И повесы щелкали шпорами и бросались ухаживать напропалую. Но панна София держалась неприступно и отвечала ловеласам надменным взглядом.
Исключение делалось лишь для писателя Винниченко: при встрече с ним панна София сдержанно улыбалась и лучистые глаза сыпали искорки из–под длинных ресниц. Тому были объяснения: во–первых, Винниченко также являлся ее шефом — как заместитель председателя Центральной рады; во–вторых, он был наиболее выдающимся писателем на Украине; в–третьих, единственным штатским на военном съезде; его элегантный костюм, белый воротничок и модный галстук радовали глаза среди моря зеленых гимнастерок, высоких сапог и офицерских погон.
3
Писатель Винниченко Владимир Кириллович — в сером фланелевом костюме, с крахмальным воротничком и в галстуке «фантаз» — сидел за столом президиума, машинально накручивая на палец завитки подстриженной на французский манер бородки, и меланхолически посматривал в зал.
Сцену ярко освещали огни рампы и софитов, а в зале, как во время спектакля, свет не был включен, — и потому первые ряды, расположенные сразу за оркестром, были видны отчетливо, средние — шевелились в полумраке сотнями светлых пятен, а задние и вовсе растворялись в потемках. Так бывало, когда Винниченко после премьеры своей новой пьесы выслушивал комплименты зрителей и замечания театральных критиков.
По писательскому обыкновению, Винниченко невнимательно слушал ораторов, все время отвлекаясь собственными мыслями, однако к аудитории присматривался пристально: наблюдение — неотъемлемая черта писательской профессии. Пока говорил оратор, писатель лениво скользил взглядом по лицам в зале, останавливался на чьих–либо приметных чертах и по этим чертам пытался разгадать характер, душевное состонние, а то и всю биографию незнакомого ему человека.
