За два года он научился жить в поезде. Служа в железнодорожной церкви, он все годы имел один, статичный и разумный образ железной дороги. Там были мастерские, было депо, все это работало, стучало, отходило на недолгий перекур и возвращалось к работе. Теперь железная дорога развернулась перед ним своей темной огромной стороной. Сколько раз они сидели днями в неподвижном вагоне среди вьюги и пустоты, и он сходил с ума, выдумывая, где раздобыть еды и тепла для Машки. Сколько раз их отцепляли, выталкивали из вагонов, мяли друг о друга на станциях, заставляли штурмовать поезда, которые шли не туда, куда требовалось, но куда-то шли. Движение означало в те дни хоть какую-то жизнь, и у того, что ехало, было меньше шансов погибнуть.
Из Петрограда они доползли кое-как до Москвы. Отец Кирилл рассчитывал найти остатки родни и не нашел. Кто-то умер, кто-то бежал, кто-то разговаривал через приоткрытую дверь на цепке. Но в Москве оказался Серый; сидел на чемодане перед выездом в Турцию, к суфиям; в чемодане лежали кальсоны, кисточка для бритья и рукопись нового романа. Пришельцам Серый обрадовался, напоил чаем и читал «Зимнюю сказку» Гейне. «Wir kamen endlich zu einem Ort, Wo funkelde Kerzenhelle Und blitzendes Gold und Edelstein; Das war die Drei-Kцnigs-Kapelle!»[61]Машка, согревшись, клевала носом; отец Кирилл глядел, как Серый размахивал руками, изображая трех воскресших волхвов: «И эти три святых короля, Что долго лежали во прахе, О чудо! Каждый прямо воссел Теперь на своем саркофаге!» «Тише, — попросил его отец Кирилл, — Машка заснула». Серый прервал свое козлогласие, утром уехал, волоча чемодан по лестнице; Кирилл с Машкой остались жить у него. Отец Кирилл пытался узнать, не требуется ли где священник, но новая власть уже принялась с аппетитом закрывать церкви; свои, московские батюшки и маститые протоиереи оказывались без прихода и куска хлеба. Наконец стал служить во Владимирской, неподалеку, но вскоре настоятеля забрали в ЧК. Прихватили и отца Кирилла, потомив часа два, отпустили. Жизни в Москве не было, нужно было уезжать. Сходил с Машкой на могилы родителей, поглядел на холодный лабрадор. Да, вот так-то оно получается, дорогие мои… И снова поезда, рельсы, блаженный кипяток в мятой кружке. Они ехали на юг, где, по словам знающих, можно было прокормиться. Стук вагонов и скрежет сцеплений въелся в голову; он машинально гладил Марию и молился. Себя уже не чувствовал, боялся за Машуню, что взголодает, что повторится болезнь, случившаяся с ней еще по дороге из Ташкента, или что потеряется.
И Машка, конечно, потерялась. Он метался по станции, выкрикивая ее имя, спрашивая о ней каких-то баб с мешками, которые в ответ сердито мотали головой. Прибыл литерный поезд, отца Кирилла и остальных стали гнать с платформы, он противился, его сшибли прикладом. Придерживая ладонью кровь, побежавшую из головы, бродил вокруг оцепления и выглядывал Машу. И внезапно увидел ее, стояла как ни в чем не бывало на платформе и разговаривала с каким-то невысоким господинчиком в богатом пальто, видимо, с того литерного поезда. Собрав силы, отец Кирилл выкрикнул ее, Машка обернулась, обернулся и господин. Отца Кирилла пропустили, он бросился к дочке, упал, был поднят и поставлен на ноги; приблизилось широкоскулое лицо «господинчика»: «Кириру-сан?!»
Встреча была нереальной и фантастической. Она была невозможной, и все же пред отцом Кириллом стоял именно Такеда, почти не постаревший, элегантный. Отца Кирилла даже не удивило, что Такеда говорит с ним по-русски. Выяснилось: несколько лет работал в японском посольстве в Питере, стал свидетелем всех страшных событий, потом нужно было уладить дела в Москве, связанные с имуществом японских компаний, уладить не удалось, зато был принят кем-то из вождей революции, получил гарантии и теперь через Одессу должен отбыть на родину. Это Такеда рассказал отцу Кириллу уже в своем вагоне, куда забрал его с Машей. Пришлось, правда, сломить сопротивление коменданта поезда, а также и обитавшего в соседнем вагоне большевистского агитатора, который сразу почувствовал в отце Кирилле классово враждебный элемент. Но Такеда тихим голосом потомка самурайского рода объяснил, что ему по штату требуется секретарь со знанием японского и т. д. Комендант махнул рукой: «Ну, если сами их будете кормить…»; агитатор, пробормотав что-то про красное знамя над Востоком и освобождение угнетенных гейш, ушел к себе в вагон; Машка состроила ему рожицу. Поезд шел быстро, хотя пару раз останавливался, по коридорам гремели солдатские сапоги, и ночная степь постреливала. Но все это уже казалось раем: теплый вагон, белье, чай. Такеда и предложил, чтобы вместе поплыли в Японию. Отец Кирилл вздрогнул: о Японии он уже не думал, хотя выписанные в Миссионерском комитете документы еще берег, зашитые в пальто. Но теперь уезжать из горящей России казалось ему предательством. «А что вы можете сделать, чтобы ее потушить?» — спросил Такеда и внимательно посмотрел на отца Кирилла. Решили, что в Японию он поедет на год-два, пока здесь все уляжется.
Потом была Одесса, где власть перелетала из одних рук в другие как мяч; потом Константинополь, где русских было столько, что хотелось плакать. «Вот и заняли мы проливы…» — думал отец Кирилл, глядя на толпы беженцев, запрудившие порт. Искал глазами, слыша на улице русскую речь, Серафима, не нашел. Наверное, проводит дни в беседах с учеными суфиями, кружится на их зикрах, а когда надоест, убежит в Италию, к лилиям и органу или еще куда.
В Константинополе Такеде пришлось остаться; выхлопотал им место на пароходе, плывшем в Японию; пароход приходил не в Иокогаму, а в Нагою, откуда нужно было добираться до столицы почти сутки. Дальше началась вода, синяя, зеленая, спокойная. Пароход, после того безумного Ноева ковчега, на котором плыли в Турцию, казался непристойно комфортным. Теплое умиротворение сошло на отца Кирилла, он сидел днями на палубе с купленной в Константинополе книжкой о японских садах. Машище тоже быстро обжилась на корабле, подружилась с матросами и пассажирами. Пару раз их покачало, но это было не страшно. «Это не страшно, — говорил он прижавшейся к нему Машке, — теперь это уже не страшно…» Зеленые волны валились друг на друга, бросались пеной, покачивали корабль…
Мутка перестала обижаться на папу.
Протянула тряпичную ладошку; отец Кирилл пожал ее, потом поцеловал линялое матерчатое лицо. Коснулся губами сырых щек самой Машки. Примирение высоких сторон состоялось.
Набегали, застывали на несколько минут в окне и снова убегали станции. Некоторые иероглифы он мог прочесть. Те, которые не мог, спрашивал молодого уроженца Гифу, который убрал газету и теперь читал книгу по «хоо-рицу» — праву.
Нумацу. Мищима.
Фудзжисава.
Вид в окне делался все более населенным и насыщенным; станции — шумными; чувствовалось приближение огромного города. Начиная с Йокогамы домики бежали у самых путей сплошной шеренгой, казалось, тот или вон тот сейчас выскочит на поезд. Проехали Кавасаки, следующая — Тоокьё-эки, Токийский вокзал… «Вот я и вернулся, владыко», думал отец Кирилл, мысленно видя лицо владыки Николая, каким оно было тогда, в дождь, на Суругудае.
Они шли по бесконечному перрону.
Рядом вышагивал диакон Сакаи, которого отрядили встретить их — отец Кирилл отправил из Нагои телеграмму, но на встречу не рассчитывал. Вокруг волнами шел народ; отец Кирилл отмечал изменения в токийцах за годы его небытия в Японии, впрочем, токийцев здесь не так много; приезжие, главным образом.
Выстрел.
И еще один выстрел. Отец Кирилл схватил Машку.
Стреляли недалеко, толпа замерла. Пробежали два-три полицейских. Толпа зевак. Отца Кирилла несло к месту выстрела. Будучи немного выше, мог разглядеть тело, застывшее на брусчатке. Прилично одетый мужчина лет шестидесяти, по виду японец, но голоса: «Гайдзжин… Гайдзжин-нэ…»[62] заставили приглядеться.
Приглядеться и сдавить Машкину руку.
Да, очков на нем не было, мог ошибиться. Но показалось, что это был Курпа. Не показалось, а даже точно. Но здесь, в Токио! Отец Кирилл еще раз сощурился. Их теснили от тела, он лишь почувствовал на себе желтый взгляд застреленного — или просто раненого. Здесь, откуда он здесь? В ушах шумела сбивчивая речь, женский шепот, крики полицейских. Сакаи-сан, качая головой, выводил их из вокзала. Машка сжимала куклу.
Отец Кирилл скороговоркой попросил диакона подождать его с Машкой, а сам бросился обратно, к платформам.
Он бежал по степи. Ветер рвал пряди, вонзался в лицо, он не чувствовал. На руках его была раскаленная, как уголек, Машка.
Он не знает, куда и для чего идет. За спиной уменьшался поезд. Машка слабеет, исчезает на его руках. «Папа… Папа…» Он сжимает ее; губы его двигаются, он молится и все бежит. Если не обманули, то врач где-то здесь. Совсем скоро, потерпи немного, Машуня… Маленькое солнце над пустотой; поезда за спиной уже нет. Сердце стучит у самого горла, ветер стихает, с Аму наползает туман. Только выскакивает из-под земли куст верблюжьей колючки и хватает за край рясы, но он того не чувствует, ничего не чувствует, кроме жара, в котором исчезает Машка; да-да, скоро будет врач…
