– Вот что, – помолчав, сказал Фроленко. – Вы пойдете на улицу и посмотрите, в чем дело, а я пока посижу здесь один. Заприте меня снаружи.
– Снаружи? – переспросила Якимова. – А если… – Она не договорила.
– Если будет «если», тогда будет все равно.
Якимова загасила папиросу и вышла. Три конных жандарма собрались возле магазина, курили и разговаривали. Не глядя на них, Якимова прошла в сторону манежа, надеясь встретить Перовскую или кого-нибудь из метальщиков, но никого из них не увидела. Однако подъезды к манежу усиленно охранялись, и на всех углах площади торчали конные жандармы. По тротуарам сновали люди, которые слишком старались походить на обыкновенных прохожих. Значит, царь был уже в манеже, но проехал другой дорогой. Обратно он никогда не ездил по Малой Садовой, но на всякий случай следовало подождать. Когда она вернулась, Фроленко все так же сидел, держа в руках провода с оголенными концами, и даже не обернулся.
– Ну, что? – спросил он.
– Можете опустить свои провода, он поехал другой дорогой, – сказала Якимова, швыряя шляпку на табурет возле дверей.
– Черт бы его подрал, – сказал Фроленко, обматывая концы проводов тряпкой, чтобы они не замкнулись случайно.
Потом подошел к Якимовой:
– Дайте закурить.
Когда зажигал спичку, руки его дрожали. Даже его железные нервы не выдержали. Якимова сидела на лавке, обхватив голову руками.
– Скажите честно, Михаил, – неожиданно спросила она, – вы рады?
– Чему? – удивился Фроленко.
– Тому, что это не произошло. Потому что, если б это случилось, вас сейчас не было бы в живых.
– И вас, вероятно, тоже, – заметил Фроленко.
– И меня тоже, – согласилась Якимова.
– Скажу вам совершенно честно: я не рад, я огорчен. К этому дню я готовился долго и хотел, чтобы это сегодня произошло наверняка. Боюсь, что другой случай представится не скоро. Всех нас могут сцапать каждую минуту. Я желал бы лучше погибнуть вместе с ним, чем отдельно.
Николай Рысаков с газетным свертком под мышкой стоял на улице и пытался вникнуть в смысл объявления, наклеенного на столбе. Но буквы, частично расплывшиеся от мокрого снега, прыгали перед глазами, не желая соединиться в слова. «Что это со мной происходит? – вслушался в себя Рысаков. – Может быть, я боюсь?» И всем своим существом почувствовал, что действительно боится, что во рту пересохло, а в коленях появилась противная слабость, о которой он раньше слышал, но самому испытывать не приходилось.
Не далее как на позапрошлой неделе бестужевка Надя сказала ему, что не может вступить с ним ни в какие отношения, выставив основной причиной то, что он слишком беден и плохо одет.
– Когда мы идем рядом по улице, все смеются, – сказала она.
– Ну, ладно, – сказал он ей. – Ты об этом еще пожалеешь.
– Мне уже три человека говорили, что я пожалею, ты четвертый, – сказала Надя.
– Хоть я и четвертый, – хмуро настаивал он на своем, – но ты все равно пожалеешь.
– Что ж, интересно, такое случится, что я пожалею? – любопытствовала Надя.
– А случится то, что меня узнает вся Россия! – неожиданно для самого себя выпалил он и, подумав, добавил: – А может быть, и не только Россия.
Эти его слова Надю порядком развеселили, и она долго и жестоко смеялась, не заботясь о том, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить причиняемую ему боль. Потом поинтересовалась, на каком конкретно поприще собирается он прославить в веках свое пока неприметное имя. Если он думает написать гениальную поэму, то Надя просит не забывать о ее скромном вкладе, ибо неразделенная любовь способствует поэтическому творчеству.
– Поэму! – вскричал он, закипая от ярости. – Да я такую поэму напишу, что кровь в жилах заледенеет у тех, кто будет ее читать!
С этими словами он хлопнул дверью, фигурально хлопнул, потому что объяснение происходило в Летнем саду.
И вот сегодня его поэма должна прозвучать в полную силу. Завтра во всех газетах и у всех на устах будет его фамилия. Рысаков! Рысаков! Рысаков!.. Да, он умрет, умрет во цвете лет. Но он умрет за Народ, за Отечество, за Свободу. Нет, умрет не он, умрет его тело, а он, Рысаков Николай Иванович, девятнадцати лет от роду, станет бессмертен.
Самообладание вернулось к нему, и теперь, несмотря на размытые буквы, он прочитал объявление: «По случаю отъезда недорого продается ученый попугай Ганнибал. Говорит слово „дурак“ и по-французски просит пардону».
Он стал думать, что попугаи обычно легко произносят слово с буквой «р». Если б ему досталась эта заморская птица, он непременно научил бы ее говорить «Рррысаков!»
Проходившая мимо женщина кинула на ходу:
– Кондитерская Андреева!
Он не сразу понял, что это относится к нему, и спохватился, увидев удаляющуюся по Невскому фигурку Перовской. И тогда он осознал, что сегодняшнее дело почему-то не вышло, и, к удивлению своему, почувствовал в душе признаки радости. Бессмертие – вещь, может быть, неплохая, но и реальная жизнь тоже чего-то стоит. Даже если не все в ней идет как надо.
Рысаков посмотрел на другую сторону Невского. Емельянов, изображавший терпеливого влюбленного, пропал, стало быть, и ему надобно торопиться. И он пошел по проспекту вслед за Перовской, прижимая под мышкой сверток и внимательно глядя под ноги, как бы не поскользнуться.
В кондитерской Андреева народу набилось порядочно, и в ожидании свободного столика пришлось постоять.
– Где Михаил Иванович? – спросила Перовская, когда наконец все устроились в углу.
Рысаков только сейчас увидел, что нет Тимофея Михайлова, удивился, но ничего не сказал. Промолчали и остальные.
– Подождем, – сказала Софья Львовна и повернулась к Емельянову: – Закажите пока что-нибудь.
– Человек! – крикнул Емельянов. Подбежал половой с полотенцем через плечо. – Четыре пары чая, ватрушки и пироги с орехами.
– Слушаюсь. – Половой убежал.
Перовская молча смотрела прямо перед собой и комкала в руке белый платочек. За окном нескончаемой вереницей торопились по своим воскресным делам прохожие, месили ногами сырой грязный снег, похожий на серые опилки, которыми был усыпан пол кондитерской.
Половой принес на деревянном подносе восемь стаканов чая, горку ватрушек и пирогов.
Рысаков, обжигаясь, пил жадными глотками. Он был еще возбужден. Ему хотелось сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Например, дать половому свою жестяную банку и попросить разогреть на плите содержимое. Перовская и Емельянов к чаю не притронулись. Гриневицкий с видимым удовольствием кусал ватрушки и пил, наливая чай в глубокое блюдце.
Перовская сказала шепотом:
– Если Михаил Иванович не придет, первым будет Николай.
Рысаков поперхнулся и посмотрел на Перовскую:
– Разве сегодня еще что-то будет?
– А ты как думал? – Гриневицкий, допив свой чай, придвинул к себе стакан Емельянова.
– Опять на Малой Садовой? – спросил Рысаков.
– Нет, – сказала она. – Без четверти два всем собраться на Екатерининском канале возле поворота на Инженерную. Я буду стоять на другой стороне у Казанского моста. Как только он появится на Инженерной, махну вот этим платком.
После развода его величество Александр Николаевич заехал в Михайловский дворец навестить великую княгиню Екатерину Михайловну.
– До меня дошло, что вы подписали проект Общей комиссии, – сказала Екатерина Михайловна. – К чему бы это ни привело, я вас поздравляю.
– Поздравьте меня вдвойне, – сказал он. – Лорис известил меня, что последний заговорщик схвачен и что травить меня больше не будут.
Он стоял уже в передней, и лакей держал на растопыренных руках его шинель.
Он покидал Михайловский дворец в самом веселом расположении духа. Во всяком случае, причин для этого было достаточно. Террористы разгромлены, развод в Михайловском манеже прошел, как всегда, торжественно и красиво, дело с Общей комиссией решено. Корабль, который называется Россия, идет точно намеченным курсом, капитан его в добром здравии и крепко держит руки на штурвале.
Ворота Михайловского дворца распахнулись, карета повернула, и лучшие в России лошади сразу перешли на хорошую рысь. Рядом с каретой, сверкая пиками, весело скакали всадники конвоя его величества, и их башлыки развевались при быстром аллюре.
В этот веселый момент никому не было никакого дела до скромно одетой молодой женщины, которая, стоя на той стороне Казанского моста, достала из потертой муфты платочек и махнула кому-то.
…На углу Инженерной улицы и Екатерининского канала сани слегка занесло, и сопровождавший государя полицмейстер Дворжицкий предупредительно подставил плечо, помогая царю преодолеть центробежную силу.
– Сколько вам лет, полковник? – спросил Александр.
– Тридцать восемь, ваше величество, – живо отозвался полковник.
