– Кто такой? – спросил Рейнгольд.
– Дворник, господин пристав, – ответил приведший мужичонку городовой.
– Дворник? – Рейнгольд переглянулся с товарищем прокурора. – Пьяный?
– Никак нет, – оправился дворник от немоты, – не пьяный я, ваше благородие. Окромя чаю, ничего не пил.
– А отчего ж ноги дрожат?
– От страху, ваше высокоблагородие.
– Топор есть?
– Как же, ваше превосходительство! – приходя в себя, дворник повышал пристава в чинах. – В нашем деле без топора – что без рук.
– Тащи сюда, да поживее!
Вслед за первым же ударом топора в квартире номер 7 послышались выстрелы. Один, другой… Товарищ прокурора отшатнулся от двери, жандармский майор попятился и стал за спиной Рейнгольда. Рейнгольд считал вслух:
– Три, четыре…
Пятым выстрелом пробило дверь, после шестого все стихло.
Выждав паузу, Рейнгольд приложился ухом к двери.
– Рубить дальше? – услужливо спросил дворник.
– Погоди, – отмахнулся Рейнгольд. – Кажется, кто-то идет.
Снова защелкали задвижки, дверь растворилась, и женщина, оказавшаяся на пороге, слабым голосом попросила:
– Доктора! Очень нужно!
– Задержать ее! – крикнул Рейнгольд кому-то наступавшему сзади и первым ворвался в квартиру.
Во второй комнате, направо от входа, в расползающейся на полу луже крови лежал мужчина среднего роста, на вид лет тридцати двух, с темно-русой окладистой бородой, в кумачовой рубахе и серых триковых брюках немецкого покроя. Левый глаз выбит, руки раскинуты в стороны, возле правой лежал револьвер. Обойдя растекшуюся лужу, Рейнгольд взял руку лежащего у запястья и подержал.
– Убит?
Рейнгольд поднял голову и увидел стоявшего над ним сухопарого товарища прокурора.
– Наповал, – сказал Рейнгольд, разгибая колени.
Покуда один из околоточных рылся в книгах, другой, Зезюкин, снимал с подоконника цветы.
Взял с подоконника большой фикус и грохнул об пол. Та же участь постигла горшок с настурцией.
– Зачем это? – спросил Рейнгольд.
– Смотрю, нет ли чего в горшках, – ответил околоточный, носком сапога разгребая рассыпавшуюся землю и черепки.
На окне стояли еще две банки, завернутые в газету и перевязанные цветными бумажными платками. Зезюкин взял одну из них и высоко поднял, чтоб грохнуть об пол.
– Погоди, Зезюкин, – подошел Рейнгольд. – Дай-ка сюда.
Сорвав газетную обертку, он заглянул в банку. Она была наполнена какой-то массой, в которой торчал кусок свернутого сукна, пропитанный жидкостью. Рейнгольд осторожно принюхался. В нос ударило резким неприятным запахом. Пристав поморщился и посмотрел на Зезюкина.
– Чего там? – спросил с любопытством Зезюкин.
– Ничего, кроме динамита и пироксилина, – усмехнулся Рейнгольд. – Из тебя, Зезюкин, мог бы неплохой бомбист получиться.
Он осторожно поставил банку на прежнее место и, бросив брезгливый взгляд на тело, распростертое на полу, вышел в переднюю.
Судебный следователь сидел на крытой зеленым вытертым бархатом кушетке рядом с хозяйкой квартиры и, держа в руках раскрытый блокнот и карандаш, задавал вопросы тихим бесстрастным голосом. Товарищ прокурора стоял чуть поодаль, перебирая пачку прокламаций за подписью «Исполнительный комитет».
Остальные прокламации были сожжены. Груда бумажного пепла лежала на табуретке перед круглой зеленой печью.
– Стало быть, вы не желаете назвать ваше имя, фамилию, звание и род занятий? – Следователь занес над блокнотом остро отточенный карандаш.
– Не желаю.
– Так, хорошо. – И карандаш повторил в блокноте этот ответ: «Не желаю». – Что вы можете сказать о личности убитого?
– Оставьте меня в покое.
– Вы напрасно отказываетесь давать показания, – проскрипел сухопарый. – Приговор суда, который вам предстоит, будет во многом зависеть от вашего теперешнего поведения.
Она подняла на товарища прокурора темные глаза и усмехнулась. «Где-то раньше я видел эту еврейку, – подумал Рейнгольд. – Где-то я ее видел».
Из второй комнаты вышел Зезюкин, держа в руках черный бумажник.
– Что нашел? – спросил Рейнгольд.
– Документы, ваше благородие.
– Дайте сюда! – быстро сказал сухопарый.
Он вытащил из бумажника паспорт и стал рассматривать. Рейнгольд заглянул в паспорт через плечо сухопарого. С другой руки подошел следователь.
– Навроцкий… Коллежский асессор, – прочел вслух товарищ прокурора. И повернулся к хозяйке квартиры. – Вот видите. А вы запирались.
– Дозвольте поглядеть, господин прокурор. – Рейнгольд взял паспорт и поднес ближе к свету. – Фальшивый документ. Хотя работа неплохая.
И тут же вспомнил. Четыре года назад, состоя в конвое при подсудимых на «процессе 50-ти», он видел эту женщину на скамье подсудимых. «Постарела», – подумал он, разглядывая хозяйку. Но фамилию ее он так и не вспомнил, узнал потом из печати: Геся Мироновна Гельфман. Застрелившимся, как выяснилось впоследствии, оказался скрывавшийся под фамилией Навроцкого агент Исполнительного комитета второй степени доверия Николай Алексеевич Саблин.
3 марта около двух часов дня на квартире у Вознесенского моста кроме ее хозяев Веры и Исаева собрались Тихомиров, Ланганс, Перовская, Якимова, Суханов и Грачевский. Обсуждали, стоит ли обращаться к новому императору.
Пришел Кибальчич. Не будучи членом Исполнительного комитета, он не имел права сюда приходить, но никто его в этом не упрекнул.
– Только что я был на Тележной и чуть не попался, – сказал Кибальчич с порога. – Квартира взята полицией. Геся арестована, Саблин застрелился. Тимофей Михайлов пришел и попал в засаду, тоже арестован.
– Господи! – вырвалось у Перовской. Она обхватила руками голову.
– Кроме того, – продолжал Кибальчич, – есть сведения, что Андрей потребовал приобщения его к делу Рысакова.
Все молчали, думая об одном и том же.
– Зачем он это сделал? – нарушила молчание Вера.
– Это было необходимо, – с трудом сказала Перовская. – Процесс против одного Рысакова вышел бы слишком бледным.
Ее измученное лицо было белым как мел. Желябов для всех значил много, но для нее больше, чем для всех.
– Да, – она с трудом вышла из оцепенения. – Но как открыли квартиру на Тележной?
– Кто-то выдает, – сказала Якимова. Закуривая папироску, она нервно ломала спички.
– Дворник всегда был против того, чтобы привлекать к делу слишком юных и неокрепших духом, – сказал Тихомиров с намеком.
Все посмотрели на Тихомирова, на его рукав, перехваченный траурной лентой.
– Я думаю, ты ошибаешься, если имеешь в виду Рысакова, – сказала Перовская. – То, что он сделал позавчера, отводит от него подозрения.
– Скоро все узнаем, – уклончиво сказал Тихомиров. – Но некоторые квартиры надо бы очистить, и как можно скорее. И в первую очередь это касается магазина сыров.
– Рысаков в магазине никогда не был, – сказала Якимова.
– Не был, но это еще не значит, что он о нем не слыхал, – неожиданно поддержал Тихомирова Грачевский.
– Магазин ликвидировать нельзя, – сказала молчавшая до сих пор Вера. – Мы ничего не знаем о наследнике. А вдруг он тоже любит разводы?
– Вдруг, вдруг! – разозлился Тихомиров. – Мы свое сделали. Хватит бессмысленных жертв.
– Это трусость! – вспылила Вера.
Сказанное слово прозвучало как пощечина. Тихомиров побледнел.
– Ты не смеешь так говорить, – сказал он с трудом.
Вера смутилась. Тихомиров был старый товарищ. За ним было десять лет революционного стажа, из них четыре года тюрьмы.
– Ладно, – сказала она отворачиваясь. – Беру свои слова обратно. Но магазин бросать нельзя.
– Нет, Верочка, – мягко возразила Перовская. – Шансы на удачу ничтожны, а риск слишком велик. Баска, – повернулась она к Якимовой, – немедленно смени в магазине Богдановича, пусть уезжает с первым же поездом. Ты уйдешь после закрытия магазина. Оставишь полиции записку, чтобы во избежание ненужных жертв не взорвали ненароком мину. По-моему, так будет правильно?
Роль, которую Перовская исполнила 1 марта, сделала ее авторитет непререкаемым. Большинство согласились с Перовской. Вера подчинилась. Стали по одному расходиться. Перовская, уходя, задержалась в коридоре.
– Верочка, если ты не возражаешь, я приду к тебе сегодня ночевать.
– Соня! – обиженно вскинулась Вера. – Как ты можешь об этом спрашивать?
– Я спрашиваю потому, – она вымученно улыбнулась, – что, если меня найдут здесь, тебя повесят.
– Сонечка, милая, – обняла ее Вера. – У меня под подушкой всегда лежит револьвер. Если придет полиция, с тобой или без тебя я буду стрелять.
Литератор Скурлатский сидел в своем кабинете за просторным столом в просторном темном халате, окантованном шелковым шнуром. В этом халате он выглядел как настоящий крупный писатель, выглядел даже более настоящим, чем самые настоящие писатели. Сегодня он наконец-то дорвался до стола и мог приняться за грандиозный, давно задуманный им роман. До этого всегда что-нибудь мешало. Утренние два часа уходили на чтение петербургских и московских газет. Затем надо было посетить знакомых, с тем чтобы узнать, что происходит в мире (потому что газетам верить нельзя). Потом повидать других знакомых и пересказать им то, что слышал от первых знакомых. Побывать во всех редакциях, набрать заказов и, наконец, провести вечер в каком-нибудь модном салоне. Без такого общения жизнь писателя немыслима. И так проходил день за днем в суете, в беготне. Скурлатский возвращался домой усталый и огорченный, недовольный собой. Опять прошел день, и опять не нашлось времени взяться за свое главное сочинение. Он пододвинул к себе стопку чистой бумаги, очинил перо, обмакнул его в чернила и задумался. «Черт подери, отчего же так происходит? – думал он. – Отчего так получается, что самые разнообразные (иногда просто гениальные) мысли приходят ему где угодно: во время прогулки по Невскому, в гостях, в кабинете знакомого редактора, но только не за столом».
