Пронский схватил свою шапку и, как шальной, выбежал из комнаты. А царевна долго безмолвно смотрела ему вслед, потом заломила руки, и, упав на колени перед киотом, дала волю слезам.
Вернувшись к себе, Пронский принялся ходить быстрым шагом по своему большому саду. На его лице играла теперь хмурая, загадочная улыбка, его глаза горели, и в. них была какая-то затаенная мысль. Наконец он пошел в терем, где жили его жена и дочь, все вокруг него погрузилось в удручающую тишину, но он ничего не чувствовал, обуреваемый мрачными думами.
Княжна Ольга сидела в высоком деревянном кресле за пяльцами, у широко раскрытого окна, в которое еще врывались багрово-красные полосы заката, придававшего комнате таинственное освещение. Узкая кровать под кисейным пологом, небольшой дубовый стол, крытый камчатной скатертью, а перед ним — скамья-диван, с ковром по сиденью; такой же ковер по стене, над диваном; в углу образ с теплившейся лампадой, украшенный расшитым полотенцем, — вот и все убранство покоя княжеской дочери, одной из богатейших невест всей Москвы.
Ольга вышивала лениво, то и дело поглядывая в окошко на небо, начинавшее уже медленно темнеть. Всегда бледное лицо девушки казалось теперь мертвенным, ее прекрасные, лучистые глаза, единственное украшение всего ее лица, глядели тускло, безжизненно, и княжна равнодушно слушала назойливую и неинтересную болтовню мамушки.
— Сказывают, — тянула та, — у князя-то, женишка твоего, зерен бурмицких видимо-невидимо, а оксамить-то он будто в ступе толчет и свиньям в корм дает. Богатеющий князь! И ты, дитятко, у него, как у Христа за пазухой, будешь жить; ублажит он женку свою, что и говорить! Только ты, дитятко, — вдруг перешла она на шепот, — сразу же власть над старым возьми, чтобы он не вздумал куражиться над молодостью-то твоей. И вот тебе еще мой совет, дитятко: как только переступишь порог княжьего дома— сейчас же вон из хором эту ведьму Матренку-то, домоправительницу. Она на что тебе? Ты только волю сперва мужу не больно давай, дело-то и пойдет ладком да мирком. Ты слышишь меня, Олюша?
— Слышу, мамушка, слышу! — рассеянно ответила княжна, видимо, уловившая ухом только самые последние слова.
— Ну, ин ладно, если слышишь. А вот еще сказывают, царь скоро колдунов на огне палить будет: сильно он, батюшка, ворожей да волшебников не любит!
— Мама, оставь, помолчи малость, — остановила женщину княжна, болезненно поморщившись. — Голову чего-то ломит. — И она дотронулась пальцами до висков.
— Ну, помолчу, если велишь, — проговорила мамушка и, покорно сложив руки и закрыв глаза, вскоре задремала.
Ольга бросила работу, охватила голову руками и вдруг беспомощно заплакала, спрятав лицо в пяльцы. Но долго предаваться горю ей не удалось: в сенях раздались шаги князя Пронского, и, едва девушка успела торопливо вытереть глаза платочком, а матушка пугливо открыть глаза, дверь распахнулась, и в комнату вошел отец.
— Здорово, дочка! — приветствовал он вставшую Ольгу, чуть вздрагивавшую от обычного страха, всегда нападавшего на нее в присутствии отца. — Что невесело глядишь?
Ольга ничего не ответила, а лишь с ужасом прислушивалась к необычайно веселым звукам в голосе отца.
— Посмотри, девица, ласково на отца, я чай — желанный гость тебе? — продолжал он шутливо, а затем, сев в кресло и поглаживая черную бороду, обратился к мамушке: — Ты выдь, старая! Мне есть о чем поведать дочери.
Мамушка, кланяясь до земли и пятясь к дверям, наконец вышла из комнаты.
Они остались вдвоем. Ольга едва держалась на ногах, и, казалось, вот-вот упадет к ногам отца.
Пронский молча глядел на дочь, и обычный недружелюбный огонек блеснул в его строго глядевших глазах, когда он произнес:
— Ай да княжна Пронская! За отцовской спиной, без ведома, можно сказать, родителей, слюбилась с молодчиком чужанином.
— Матушка знала, матушка благословила! — в первый раз поднимая на отца взор, проговорила Ольга.
— Хороша и потатчица — твоя матушка! — злобно усмехнулся Пронский. — Погоди, ужо всех разберу…
— Не вини матушки, меня одну вини, отец! — падая ему в ноги, взмолилась Ольга. — Вспомни, матушка— не жилица уже на этом свете.
— И то долго зажилась!
Ольга в уже отшатнулась от отца и с тяжким укором простонала, закрывая лицо руками.
— Отец!
— Что — отец? Думаешь, и впрямь зверь — отец-то? А вот хочу я твою и матери твоей докуку рассеять… Так очень люб тебе этот князек-чужанин?
— Отец, вели в монастырь мне уйти, век буду за тебя Бога молить, только не неволь меня за постылого князя замуж выходить!
— Да ты ответь, люб ли тебе грузинский князь?
— Люб, батюшка, сильно люб, — тихо ответила княжна, и ее бледные щеки покрылись ярким румянцем, — больше жизни люб, вот как!
— Больше чести девичьей?
— Я девичьей чести не позорила. Люб он мне, люба и я ему, а видались мы в церкви. Очи его в душу мою заглянули, и там его взоры навеки остались. Разве вина моя в том?
— Вина твоя, что от отца утаилась.
— Матушке все поведала, — робко сказала девушка, — пред очи твои грозные явиться не смела.
— Явиться не смела, а за углом с пареньком этим любовь заводить посмела?
— Батюшка родимый! — страстно произнесла княжна, и ее красивые глаза засияли, как звезды, а голос зазвучал полно и твердо. — Разве вольны мы в сердце своем? Разве можно сказать ему, кого любить, кого ненавидеть? Сердце заныло, затосковало по нем, и нет мне жизни без него, и на свет-то очи мои не глядели бы!
— А если я тебя за такие слова да в монастырь заточу? — спросил Пронский.
— Воля твоя, батюшка!
— Ну, полно! — вдруг услышала Ольга ласковый голос отца, и руки его коснулись ее плеч. — Вставай! Уж заступница-то у тебя с ним очень хорошая.
— Боярыня? — радостно изумилась Ольга, подымаясь с колен. — Елена Дмитриевна?
— А она тут при чем? — спросил Пронский.
— Я… я… — замялась девушка, боясь сознаться, что уже делала попытку помешать отцовским затеям. — Я думала…
— Что ты, несуразная, думала? — пристально глядя на дочь, произнес князь.
— Ни-че-го! Так, попритчилось, что, может быть, она подмогла нам…
— Вздор мелешь! — сурово крикнул на нее Пронский. — Однако вот что: ступай, скажи мамушкам своим да матери, что сегодня же повенчаю тебя с грузинским князьком. Пошли-ка за ним да мать предуведомь, что сейчас к ней иду.
— Сейчас, батюшка! Сейчас, милый! — со слезами воскликнула Ольга, и, поцеловав отцу руку, опрометью кинулась бежать.
Через мгновение Пронский уже услышал, как ее всегда тихий голосок звонко раздавался теперь на весь терем и громко созывал мамушек и нянюшек.
Пронский усмехнулся, погладил бороду и погрузился в размышления. Потом отправился к себе, переодел кафтан и пошел к жене.
Княгиня уже давно слегла в постель, подтачиваемая тайным недугом, и походила скорее на труп, чем на живого человека. Вытянув свое исхудалое тело на постели, она лежала целыми часами, сложив на груди руки, устремив взор и шепча молитвы. Только приход Ольги выводил ее из этого состояния, и она, погладив дочь по голове, усаживала ее за чтение Псалтыри. Так проводили они вдвоем много часов, точно отрешенные от мира.
Когда Ольга вбежала к матери, вся раскрасневшаяся, с радостно сияющими глазами, с необычным, шумливым смехом и говором, княгиня испуганно посмотрела на нее и начала незаметно креститься.
— Что с тобой, моя Олюшка? — слабо раздался ее голос, когда княжна припала к ее лицу.
— Матушка, матушка! Все пройдет, ты выздоровеешь, и мы все заживем теперь по-хорошему, — захлебываясь от счастья, заговорила девушка. — Отец, батюшка…
Безумный испуг отразился в глазах больной.
— Что, что с Борисом? — дрожа, спросила она.
— Да, ты не бойся, матушка! Батюшка здоров, и ничего с ним не случилось.
Больная облегченно вздохнула полной грудью и, откинув голову на подушки, закрыла глаза.
— Батюшка здоров, — повторила Ольга, — и сейчас будет к тебе. Он согласился отдать меня замуж за Леона.
— Будет у меня сейчас? — заволновалась княгиня, видимо, не слушая того, что сообщала ей дочь.
— Матушка, слышишь ли ты меня? — тоже волнуясь, прошептала княжна, плотнее прижимаясь к матери. — Он позволил Мне за Леона замуж идти!
— Поправь мне волосы, — не слушая ее, распорядилась Анастасия Дмитриевна, — дай чистую рубаху мою, праздничную, кисейную, с шитьем.
Ольга торопливо достала из сундука белую рубашку и стала надевать ее на больную. Но слабое, изможденное тело бессильно упало на подушку, и Ольге пришлось позвать себе на помощь сенную девушку.
— Оправь одеяло, — проговорила княгиня, когда ее, причесанную и приодетую, положили на взбитые подушки.
