— В шею Колыныша! В шею Головатого!
Колыныш, или, как он именовал себя в грамотах, Калинишевский, был тогда кошевым атаманом Сечи, опорой и вождем богатой старшины, а Антон Андреевич Головатый — его правая рука — войсковым судьей. Настоящего имени этого рябоватого коренастого человека уже и тогда никто не помнил на Сечи. А Головатым его прозвали запорожцы за хитрость и изворотливый ум. Только уж и тогда, видно, все думки его направлены были на то, чтобы потуже затянуть хомут на шее простых казаков и возвеличить силу мироедов-старейшин... Семен Чухрай, оттеснив куренных атаманов и старшин, с группой таких же отчаянных, как и он сам, молодцов, добрался тогда до самого кошевого и войскового судьи. В горячке даже стукнул крепким кулаком по шее Антона Андреевича. А куренное начальство все упрашивало их слезно удержаться от расправы над Колынышем и Головатым...
Припомнилось Чухраю и другое событие, случившееся уже сравнительно недавно — в 1788 году. Тогда де Рибас придумал простой способ, как пополнить гребную флотилию судами. Он предложил поднять турецкие корабли со дна Днепробугского залива. Светлейшего привела в восторг мысль хитроумного итальянца. Он дал свое согласие, и де Рибас приказал Головатому приступить к делу.
Антон Андреевич всегда охоч был порадеть начальству. Он. как и теперь вот, погнал черноморцев на обледенелые берега. Казаки погибали тогда от голода и холода и, не подыми они бунта, погибли бы все...
Головатый пытался запугать восставших. По его приказу были до смерти запороты киями казацкие вожаки. Жестокость Головатого вызвала еще большее возмущение. Восставшие отняли у хорунжих полковые знамена, захватили пушки, арестовали командиров.
Захарий Алексеевич Чапега, командующий войсками черноморских казаков, понял, какие грозные события могут произойти, если дать разгореться мятежному костру. Он осудил жестокость Головатого и принялся уговаривать черноморцев. По распоряжению Чапеги казакам было выплачено жалованье, улучшено питание. Черноморцы успокоились.
Все это, старое, пережитое, подкрепило решимость Чухрая.
Несколько дней Семен с прохладцей выполнял обязанности старшего. Не поднимал, как прежде, ни свет ни заря полусотню на работу, не впрягался в тягло, когда тащили на берег затонувшие суда, делал вид, что не замечает, как казаки «бьют байдыки» — часами греются у костров.
Однажды Семен и сам присел у огня. Некоторое время он молча посасывал люльку, глядя куда-то мимо казаков, жаловавшихся на невыносимую муку, в которую их ввергли проклятые старейшины здесь, на обледенелых диких дунайских берегах... Казалось, Чухрай не слышит жалоб товарищей на скудный харч, на постылую работу, противную воинской чести, от которой, кроме гиблой хвори, ничего не добудешь.
Когда казачий ропот перешел в грозные выкрики, Семен внезапно поднялся над сидящими во весь свой огромный рост. Казаки сразу замолчали, удивленно взглянув на Семена. А он, взмахнув рукою, гневно закричал:
— Боягузы! Я бачу, вы боягузы, а не сечевики. Языками только мелете, как бабы, а что толку? Настоящие казаки давно бы тут с голодным брюхом грязь не месили... — Семен плюнул в сердцах и отвернулся.
— А куда ж нам податься, батько? К султану турецкому аль до черта в пекло? — отозвался всегда молчаливый казак Устим Добрейко.
— Зачем к султану? Вот некрасовцы (запорожские казаки, которые вместе с атаманом Некрасовым ушли за Дунай) подались к султану, а что хорошего вышло? Еще в худшую беду попали. Нет, не к султану надо и ни к черту в пекло! Другое у меня на уме. — Чухрай смолк.
— Сказывай, батько!..
— Не тяни душу!
— Сказывай! — раздались нетерпеливые возгласы,
Семен приосанился, погладил желто-белые усы и понизил голос до шепота.
— Господа казаки, такое дело надо в тайне великой блюсти. А сможете вы? Нет у меня такой уверенности...
— Говори, батько, не бойся, — сказал Яков Рудой.
— Да я за себя не боюсь, — с досадой проговорил Семен. — Чего мне бояться? Я то выживу, а вот вы...
— Сказывай!
Чухрай сердитым взглядом посмотрел на товарищей.
— Ясно, куда шлях наш лежит — на Днепро. Туда, где места привольные, степные. По хуторам да зимовникам рассеемся. Тогда до нас панские руки не дотянутся. А гроши у кого или трофей какой — давайте в кош один складем и по-братски поделим. Ведь их все товарищество наше кровью добывало... Так вот, каждому и дадим долю равную,
— А харч где возьмем, батько, чтобы в пути с голоду не околеть? — выкрикнул Грицко Суп.
— Харч найдем. — Семен показал в сторону молдавской деревни-саты. — Харч на фуры погрузим — и в путь.
— Там теперь и за золото хлеба не достанешь. Крестьяне нынче сами кору деревьев объедают, — возразил ему Грицко.
Чухрай усмехнулся.
— Не понял ты... Мы там хлебушка да сухариков у солдатушек призаймем маленько. Не пропадут они, а нас выручат. Был я в том селе не раз. У склада караул жидкий — по два часовых на амбар. Перевяжем в сумерки...
— Неладно, батько! Неладно! Бунт это... Сибирь, — испуганно вырвалось у Супа.
— Испугался? Знаю, тебе есть пошто в испуг впадать. Гроши измаильские за пазухой греешь. За них у интендантских крыс харчуешься. Вон какую рожу отъел!
Грицко Суп в самом деле отличался розовым полным лицом среди своих бледнолицых изморенных голодом и тяжкой работой товарищей.
От насмешливых слов Чухрая он побагровел. Семен попал не в бровь, а в глаз.
— Что ты, батько? Разве я боягуз какой? — прищурил маленькие светлые глазки Грицко. — Мне тоже тикать отсюда охота. Только харч воинский взять — дело опасное... Воровство это. Бунт.
— Побег — тоже бунт. И за то, и за это — расчет один!
Струсил ты, Грицко... За золото свое дрожишь. А у нас грошей в кишене не так багато, как у тебя. Дрожать нема за что! — зло крикнул ему Яков Рудой.
— Верно говорит Яков!
— Клади гроши, Грицко, на круг, то и бояться перестанешь, — поддержали Рудого казаки.
— Тише, братцы, — гулким басом покрыл голоса спорящих Чухрай. — Дело ясное — харч возьмем. Сходиться всем у склада, как только стемнеет. А теперь айда сабли точить, сапоги веревками вязать. Торбы походные готовить... Да глядите, чтоб начальство не прочуяло... А ты, Грицко, сам решай. Не хочешь с нами идти, так оставайся. Тебе, может, пан Головатый за верность награду какую даст... — насмешливо обратился Семен к Супу,
Тот смущенно заморгал:
— Да я, как все... Я с вами.
В сумерки казаки без шума и кровопролития повязали сонных солдат, отдыхавших в караульной избе, и часовых у склада. Черноморцы запрягли цугом четырех кляч в одну из фур, стоявших на интендантском дворе, и нагрузили ее мешками с пшеном, мукой и сухарями.
Замкнув связанных солдат, в караульной избе, казаки не мешкая двинулись в далекий путь. На облучке тяжело нагруженной фуры уселся Семен. Он правил лошадьми.
Сорок два казака, так называемая полусотня Чухрая, вооруженные саблями и ружьями, в пешем строю сопровождали фуру.
Беглецы благополучно вышли из села. Последний раз взглянули на мерцающие редкие огоньки разрушенного Измаила и свернули по Аккерманской дороге в черную обожженную морозным ветром степь.
Измученным голодом людям было тяжко передвигать опухшие покрытые язвами ноги, обутые в рваные сапоги. Опасаясь погони, Чухрай торопил товарищей.
- Вся хвороба от скорого шага повытрусится. Это сначала невмоготу, а там по привычке легче будет. А за Аккерманом, в обжитых местах, совсем добре станет. Так что швыдше, паны казаки.
Чтобы поднять дух товарищей, он соскочил с облучка, посадил ездовым на фуру самого слабого казака и, обогнав всех, зашагал впереди.
— Двужильный, старый черт!
— Как верблюд!
— А долгоногий! Он —- шаг, ты — два...
— Что ноги! Ты гляди, сила какая! Это только на вид он дохлый...
— И я говорю, что батька наш — верблюд! — восхищались казаки своим старшим.
А он шел впереди и, глухой к просьбам остановиться хотя бы на минутный роздых, как бы тянул за собой всех.
Только когда на востоке побелело небо, Семен решил сделать первый привал и велел свернуть с дороги в заросшую кустарником балку. Измученные люди попадали на снег возле костра, который начал разжигать ездовый.
Тут только казаки обнаружили, что с ними нет Супа.
Исчезновение Грицка встревожило казаков.
— Неужели он, как Иуда, укажет начальству, куда мы путь-дорогу держим? — высказал вслух думку, волновавшую всех, Яков Рудой.
