Не занятия — а блаженство, наподобие сна.
— Юнкер Дроздовский, разверните приклад, возьмите больше в плечо. Глядите, как Рубанов держит. А вы, Пантюхов, — обращался к невысокому, стройному юноше Кусков, — чего ухо о винтовку расплющили… Ухо, говорю, поднимите и плечо не заваливайте…
«Я его и не ронял, — мысленно подбадривал себя юнкер, — и плечи держу ровно», — тем не менее, беспрекословно выполнял команды ротного.
— Коли надумали военным стать, так любите винтовку, — махнул барабанщику, и тот, радуясь своей должности, стал монотонно отбивать редкий шаг, под который юнкера, цепочкой друг за другом, медленно проходили длинный коридор с винтовкой на плече, а рядом безотлучно шёл капитан и исправлял недостатки. — Твёрже ногу, Рубанов. На весь след, не подсекайте, проносите плавно…
«Сейчас бы небольшой конец света не повредил», — размечтался Аким, ставя твёрже ногу.
— Когда нога сзади, носок кверху, — не унимался капитан, — вы слышите меня, Рубанов, кверху носок. Молодец!
Так день за днём оттачивалась выправка и дисциплинировалась воля.
КОВАЛАСЬ РУССКАЯ ПЕХОТА!
До пяти вечера был перерыв, и желающие попить чаю со сладкими пирожками или булками, шли на первый этаж в чайную
Здесь, за маленькими столиками, собирались представители всех рот, и делились впечатлениями от занятий, рассказывали анекдоты, ну и, конечно, велись беседы о дамах.
Затем зубрили пройденный материал, и в шесть вечера шли в класс на так называемые «репетиции», где каждый отвечал преподавателю по предмету.
Затем — ужин, вечерняя поверка, молитва и до пол–одиннадцатого отдых. В одиннадцать вечера отбой, и до семи утра сон.
Утром всё начиналось сначала…
В увольнение отпускали по праздникам, по средам и субботам.
Одну субботу Аким пропустил из–за оторванного крючка, но в последнюю субботу октября всё же удостоился чести сходить в увольнение.
Но теперь это стало делом не простым.
Единственный раз после присяги, начальство сквозь пальцы глядело на форму одежды первокурсников.
Дежуривший по училищу офицер отпускал в два, четыре и шесть часов. К двум часам дня, на площадке перед дежурной комнатой, собралась группа юнкеров со всего батальона.
Обычно, как начинали бить часы, из дежурной комнаты раздавался голос офицера: «Являться!»
Но не сегодня.
Благодаря наплыву неопытных «козерогов», училищное начальство приказало дневальным вытащить стол на площадку, и чуть не весь состав строевых офицеров, тревожил нежные юнкерские сердца суровым отцовским взором.
Молодцеватых старшекурсников отпустили сразу и занялись молодым составом.
Батальонный командир строго оглядел волнующуюся «козерожью» шеренгу, и почему–то вздохнул, словно перед ним стояли не бравые вояки, а доприсяжные маменькины сынки.
По понятиям юнкеров, всё, что застёгивалось, было застёгнуто. Всё, что могло блестеть — сияло. Герб на шапке — перешли на зимнюю форму одежды — аж светился. Бляха на кожаном ремне просто лучилась. Пуговицы, начищенные толчёным кирпичом до золотого сияния, ослепляли своим блеском. О сапогах и говорить нечего… Чёрные зеркала.
Куда уж лучше–то?
— По очереди являться! — приказал дежурный по училищу, командир 1-ой царёвой роты.
Первым в шеренге стоял юнкер Александр Колчинский.
Остановившись в двух шагах от стола, он начал рапортовать полковнику, тот кивнул на дежурного офицера.
Растерявшийся юнкер, резко, как учили, выбросив правую руку в сторону параллельно полу, лихо согнул её в локте, приложив ладонь к виску и одновременно щёлкнув каблуками красавцев–сапог, отчётливо произнёс, делая бодрый вид и грызя глазами начальство:
— Господин капитан, позвольте билет юнкеру третьей роты Колчинскому, уволенному в город до поздних часов.
Оглядев юнкера с ног до головы и обратно, ротный произнёс:
— К зеркалу.
Это означало, что внимательный и опытный глаз капитана заметил неисправность в одежде и явку следует начать сначала.
Повертевшись перед зеркалом, и чего–то поправив, Колчинский встал в хвост очереди.
— Следующему являться, — приказал капитан.
С замиранием сердца, в двух шагах от стола, остановился Пантюхов.
Этому даже не дали доложить.
— Прибудете в следующую явку, — произнёс командир батальона. — И научитесь верхний крючок на шинели застёгивать.
Теперь бедному Пантюхову весь процесс следовало начинать через два часа.
Третьим к столу подошёл Дроздовский.
— Господин капитан, юнкер Дроздовский по вашему приказанию явился… для…для взятия билета.
— Смирно! — рыкнул полковник и даже подскочил на стуле. — Не умеете являться, так учитесь.., и потрудитесь перешить пуговицу с перевёрнутым верх ногами орлом. Вернитесь в роту!
«Всё, — подумал Рубанов. — Следующий я. Судя по нарастающей степени замечаний, меня ждёт карцер», — мысленно поразившись, как умно составил предложение о замечаниях, на ватных ногах промаршировал к столу, заменявшему юнкерам плаху, молодцевато отдал честь, синхронно с этим щёлкнув каблуками, и внятно доложил.
— Ну-у, хоть одного научили, — язвительно произнёс Кареев, глянув на присутствующего здесь командира третьей роты.
Кусков покраснел, снял, потом вновь надел пенсне, но ничего не ответил.
— Берите билет! — велел Рубанову дежурный по училищу, услышав характеристику старшего начальника.
Шагнув к деревянному ящичку на столе, Аким дрожащими пальцами стал отыскивать картонный отпускной билет со своей фамилией. В замшевых перчатках это было просто пыткой.
«Сейчас точно в карцер отправят», — наконец вытащил картонный квадратик и встал во фрунт.
— Ступайте! — скрывая улыбку, разрешил дежурный по роте.
С облегчением повернувшись направо, Аким покинул импровизированный эшафот и вышел из подъезда на Большую Спасскую, припорошенную белым чистым снегом.
Спрятав вожделенный билет за обшлаг шинели, оглядел длинную вереницу извозчиков, собиравшихся на обычно тихой улице в отпускные дни, и сел в понравившийся экипаж.
Дома, быстро пообедав, Аким намеревался позаниматься с Антипом любимым своим делом — маршировкой и оружием, но в этот раз ефрейтор затосковал, и, в связи с душевными переживаниями, заниматься шагистикой и сборкой–разборкой винтовки, не мог.
Приближался ноябрь, а с ним и звёздный дождь.
Антипу же генерал пообещал чин младшего унтер–офицера, и потому конец света в данный момент его абсолютно не устраивал.
«Ладно бы в прошлом году, когда я деньжищ уйму задолжал повару и швейцару… но сейчас…. — всё ж приготовил в подвале укромный уголок, натаскав туда консервов и водки — аж целых пять бутылок. — На первое время хватит, — размышлял он, а там, глядишь, не всех в полку звёздами перешибает.., можа, тока одного фельдфебеля, дурака, чтоб не совал свой нос, куда не надо. А меня–то — раз, да на его место и поставят», — замирало от счастья сердце.
Витька Дубасов в отпуск тоже попал, и в отличие от Рубанова времени зря не терял. Даже про бильярд с водкой забыл, а донимал старшего брата, штабс–капитана гвардии, чтоб позанимался с ним строевой подготовкой. Тот плевал на такую мелкую ерунду — в сравнении с их полковником, как «звёздный дождь», и потому, отдыхая душой, до седьмого пота гонял младшего брата.
«Совсем парень изменился, как в училище пошёл, — не мог нарадоваться штабс–капитан. — Только вот родители у нас не богаты. Вряд ли потянут двух сыновей в гвардии».
Обиженная на супруга за погубленного первенца, Ирина Аркадьевна стала ярой театралкой. Театр успокаивал нервы, поэтому она не пропускала ни одной новой постановки и даже, в пику мужу, съездила в Москву на премьеру «Дяди Вани» в Художественном Театре Станиславского. И присутствовала на дебюте Фёдора Шаляпина, потрясшего любителей оперного искусства непревзойденным своим басом.
А в конце года, в журнале «Нива» стало печататься «Воскресение» Льва Толстого.
Ирина Аркадьевна с упоением читала каждый номер, переживая за Нехлюдова и Катюшу Маслову.
— Что творится в России? Безвинно осуждают людей, — обсуждала прочитанное с Любовью Владимировной. — А что цензура делает? Видела точки в тексте? Говорят, Толстой высказал пожелание, что если цензор какое–то место в романе запретит, то следует заменить пропущенное точками. Но баронесса Корф обещала завтра принести вычеркнутые места, отпечатанные на гектографе. Один её друг, действительный статский советник, где–то достал рукопись романа без купюр.
— Наверное, цензор своим друзьям даёт почитать. Кстати, говорят, в Англию пошёл нецензурованный текст. Так что через месяц он появится и у нас. Ой, Ирочка, слышала от своего учёного мужа, — почему–то с иронией хмыкнула Любовь Владимировна, наведя подругу на мысль, что женщины стали дерзки, ну настоящие эмансипе, — что в ознаменование юбилея Пушкина, Академия наук учредила Разряд изящной словесности, и в начале следующего года будут избирать почётных академиков. Как ты думаешь, Чехов войдёт? А Толстой? Власти–то его не любят.
