— О панне Идалии! Трудно сказать что-нибудь, исключая того, что пошла бы за старого дьявола, если б у него был миллион в когтях.
— А! — произнес Вальтер.
— И прибавлю, что уцепится и за тебя, чуя деньги. Девушка ни то ни се, довольно избалованная, а может быть, и удалось бы как-нибудь ее поправить, но трудно.
— Ну, — прервал Вальтер, — это дело не большой важности, а я имею кое-что серьезное поговорить с тобою, — прибавил он со вздохом. — Невозможно, чтоб тебя не занимала судьба бывшего твоего воспитанника. Признаюсь, он меня интересует.
— Некогда, — отозвался грустно Милиус, — он был мне, как родной сын; я очень любил его, может быть, даже слишком, и потому он теперь сделался ко мне совершенно равнодушным.
— Я понял, что это взаимное раздражение ваше пройдет, а молодого человека жаль было бы, если б он погиб.
— Его надо заранее оплакать, — сказал Милиус, — потому что его ждет неизбежная гибель.
— Отчего же неизбежная? — с некоторой живостью спросил Вальтер. — Пока можно, надо спасать его.
— Да, пока было можно, следовало, — сказал Милиус, — а теперь не поздно ли? От моих ласк выросло в нем зло, заглушило все доброе, и теперь это моральная развалина.
— Но если ты сознаешь, что испортил его, то разве ты не обязан исправить?
— Как? — спросил Милиус. — Да ведь он теперь мне и всему свету плюнет в глаза, кого же он послушается? Конечно, — прибавил он после некоторого молчания, — может быть, это и моя вина, и вина общего воспитания молодежи, которая не признает теперь никакой нравственной власти. Прежняя опытность соединяется теперь в их понятиях с упадком, с одряхлением человека, людей старого поколения они почитают ниже себя, отсталыми, жалкими и заслуживающими только сострадания. Они смеются над предостережениями, не обращают внимания на наши наставления и нет уж у нас средства вновь достигнуть утраченной власти. Это грустно, но справедливо. Валек такой же, как и его ровесники. Ни вы, ни я и никто не в состоянии убедить его, ибо ему кажется, что он видит яснее, нежели все мы. Самонадеянность — девиз современной молодежи. Едва начнут говорить, а уже насмехаются.
Вальтер посмотрел на Милиуса, который говорил это хладнокровно, грустно, но с решимостью, в которой невозможно было разубедить его.
— Ну, что ты там хотел говорить об этом глупом Валеке? — спросил он.
— Есть, по-моему, очень серьезное обстоятельство, которое узнал я случайно; подробности мне неизвестны, но факт не подлежит сомнению. Одна из графинь Туровских вошла с ним в сношения, и по всей вероятности завязывается там история, которая может кончиться у алтаря. Графский титул и богатство вскружили малому голову; он навязывает себе камень на шею — и погибнет.
Милиус помолчал несколько времени, к сообщенному известию отнесся как бы недоверчиво, подумал и потом сказал:
— Из всех глупостей, какие может совершить Лузинский, эта была бы еще самая извинительная.
— Но последствия? Невеста гораздо старее его и притом аристократка. Она берет его, как орудие освобождения, и бросит, когда минует надобность.
— Все это может быть, — возразил Милиус холодно, — но, признаюсь тебе, это меня нимало не тревожит, — пусть себе делает, что хочет. Хотя тебе и кажется, что ты, наверное, знаешь о подобных затеях, но я очень сомневаюсь.
— Почему?
— Имею основание полагать, что графини не думают теперь нисколько об этом. По крайней мере в настоящую минуту ничто не угрожает. Недавно еще они просили и умоляли меня употребить все возможные средства убедить мачеху перевезти больного отца в город. Хотят поочередно оставаться при нем. Понимаешь, что, если б дело шло о какой-нибудь интриге, то отец не был бы на первом плане, его оставили бы в Турове.
— Но как же ты не видишь, что это подтверждает мои догадки? — прервал Вальтер. — Они желают перевезти отца в город, для того чтобы иметь предлог видеться здесь с этим сумасшедшим Валеком.
— Графини, любезнейший, — сказал Милиус, — добрые девушки и притом же графини! Они никогда не забудутся, и ни одна из них не захочет быть Лузинской.
Вальтер покачал головой.
— Э, доктор, — возразил он, — все это верно в обычном, нормальном положении вещей, но здесь обстоятельства исключительные, при которых забывают о графском титуле: свобода и желание мести…
— Одни догадки и фантазии! — воскликнул Милиус. — Ручаюсь, что этого быть не может. Притом, если бы которая и задумала нечто подобное, то другая скоро выбьет ей это из головы. Наконец, если он и женится, ну, пусть себе живет. Могло бы быть и хуже!
— Но хуже быть не может, потому что это явная гибель.
— Что он тебя так интересует? Я не хочу и думать о нем. Говорят, над пьяными бодрствует Провидение, а я тебе скажу, что и с сумасшедшими то же самое. Предоставим это Провидению. Я и слышать не хочу о Валеке.
— Ты безжалостен.
— Нисколько, но я так еще недавно ранен, что не могу пока позволить прикоснуться к свежей ране, — молвил Милиус. — Покойной ночи!
Собеседники расстались, и старый бедняга Милиус, осмотревшись вокруг, пошел домой через площадь, постояв с минутку перед окнами панны Аполлонии.
Ксендз-прелат Бобек ходил по цветнику, наслаждаясь запахом цветов и подвязывая дрожащими руками те из них, которые наклонились, когда показался доктор Милиус. То было на другой день после описанного нами разговора. Прелат очень любил доктора, а последний щедро платил ему тем же. Может быть, это был единственный в мире человек, перед которым Милиус готов был исповедаться до глубины души, не входя в исповедальню.
— Смотри-ка, доктор, смотри, ты ничего не видишь? — сказал ксендз Бобек, указывая на клумбу. — Таких лилий не было во время нашей молодости! Мы прежде знавали одну, чисто белую. Что за прелесть эта новая! Но как все это припоминает век, сходно с его характером. Лилия на вид та же самая, но на ее венчике, словно капли розовой крови. Это земная лилия, окропленная кровавыми слезами.
— И хороша, очень хороша! — сказал Милиус.
— Все созданное Богом прекрасно! — воскликнул старик, поднимая руки к небу. — Есть ли Божие создание, которое не было бы прекрасно? Иногда мы не видим чуда, или страх мешает нам увидеть его, но мы окружены чудесами.
— Правда, отче, чудеса во всем — от венчика цветка до последней клеточки в его стебле. Но нож анатома открывает также чудеса в телесной оболочке.
— И есть люди, которым мир кажется скучным, печальным!
— Это несчастные люди.
— Потому что сами виноваты, потому что хотят на земле неба, а это только поле испытаний и запев к ангельским песням.
— Но иногда этот запев звучит дико, — сказал Милиус со вздохом.
Старик взял его за руку и посмотрел ему в глаза.
— Что с тобою, Милиус? — сказал он. — Ты всегда благоразумен, а сегодня как бы не в нормальном положении. Что с тобою?
— О добрый отче, трудно даже высказаться. Жизнь в тягость.
— Значит, болен душою.
— Да, болен душою, — отвечал Милиус, — но, пожалуйста, выслушайте меня. Был я доволен собою и достаточно счастлив, пока имел какую-то цель в жизни, а этой целью был недобрый молодой человек….
— Которого ты испортил.
— Очень может быть, но когда пришлось расстаться с ним, свет сделался пустыней, и жизнь душит, душит меня…
— Отгони сатану крестом.
Милиус вздохнул.
— Действительно, это должно быть дело нечистой силы. Я получил неутолимую жажду жизни, чего-то неопределенного, желание семейства, любви сердца, сам не знаю чего. Отец, посоветуй, не то сделаю под старость глупость!
Ксендз Бобек посмотрел на приятеля и перекрестил его.
— Что с тобою, старина? — сказал он. — Ты словно позабыл о своих летах и как бы задумал жениться.
— Может быть, — отвечал Милиус. — Но неужели я так стар?
— Ну, и не молод, — заметил ксендз-прелат. — Бывают счастливые супружества и в позднем возрасте, но это все равно что цветы осенью, легкий мороз может умертвить их. Не надобно вызывать чуда, потому что редко кто заслужил его.
— Неужели вы, отче, думаете, что я себе не говорил этого тысячу раз, только напрасно.
— Это пройдет, — сказал ксендз Бобек, — а ты примись прилежно за труд и не думай о глупостях.
— И вы не посоветовали бы мне?
— Но я никому не советую браться за разрешение наитруднейшей на земле загадки — соглашения двух противоположных стихий и примирения двух существ, любовь которых даже есть борьба. В молодости супружество много еще имеет вероятности, что окрепнет в почтенную привычку, но под старость… и к тому же, может быть, тебя очаровало молодое существо?
Милиус опустил глаза.
— Ну, уж оканчивай исповедь откровенно, я наложу на себя покаяние, — сказал ксендз с улыбкой.
