Не считалась она с предупреждением Сан-Паскуаля.
Не посчиталась с судьбой.
А Лукасу Масиасу одно удовольствие — припоминать все смерти и несчастья, кои случились во всех августах, начиная примерно с сорок восьмого пли с пятидесятого года, и запечатлелись в его собственной памяти, хотя подчас он не удерживается перед тем, чтобы раздвинуть границы памяти и пополнить ее всем, чем угодно. Говорит, например:
— Мой отец вспоминал, что великое наводнение, которое унесло с собой, почитай, весь квартал кожевенных заводов, случилось как раз ночью, при полной луне, в августе двадцать пятого, значит, того года, когда корь свирепствовала как никогда, и отец мой благодарил господа за то, что в ту пору я еще не появился на свет, поскольку не было семьи без мертвенького, и все говорили, что виноват был в этом губернатор, первый губернатор, дон Присцилиано Санчес — одни из первых известных либералов, при нем распространилось масонство и началась война против нашей святой матери церкви; однако все же не такая, как в тридцать третьем с доном Валентином[98], который хотел было отобрать у церкви ее достояние, а тем временем разразилась холера; и в одной Гуадалахаре и только в августе умерло более двух тысяч христиан и бывали дни, когда насчитывалось до двухсот и двухсот пятидесяти покойников; а наше селение само превратилось в кладбище, потому как некому было хоронить мертвецов, а холера не миловала ни священника, ни причетников, и все они к двенадцатому августа ушли в мир иной: в тот день, когда умер сеньор приходский священник, — как говорят, он был четвертым приходским священником, умершим за этот месяц, — умерло тридцать три человека только в здешнем селении, а еще говорят, что господь бог не наказывает в этой жизни; а поди-ка попробуй пересчитать всех, кто умер в том году по всей стране, если только в Гуадалахаре перевалило за четыре тысячи а здесь, в селении, не меньше пятисот: в этой чести страны холера свирепствовала вовсю; я помню об этом, потому что был уже достаточно взрослым; а люди умирали, даже не думая, какой это год и что это август месяц тридцать третьего года.
— А в августе какого года тебе больше всего пришлось провести в бдениях по покойникам, Лукас?
— В девяносто девятом. Стало быть, скоро исполнится десять лет. Вы, должно быть, помните о покойном Селедонно Рамиресе, которого еще убили в заварухе те самые Легаспи, говорят, якобы за то, что он домогался их сестры, Патрисии; не прошло и восьми дней, как Хуан Легаспи нал от рук Аполонно Рамиреса, который мстил за своего дядю Селедонно; а потом, дня через два, на тот свет отправилась мать этих Легаспи, одни говорят — от сердца, другие — от разлития желчи. Пятнадцатого упал с колокольни, и нашли его уже мертвым, покойный Хакобо Партида, прекрасный каменщик и большой домосед, оставил девятерых, не считая вдовы, доньи Чоле, которая и поныне живет там, в Каньядас. А в день святого Варфоломея, — ах, какой это был день! — быть может, вы помните, умерли дон Викториано Рабаго, — этот, да, — от разлития желчи, потому как в том месяце чума не оставила ни одной головы от его стада, и в тот день, как ему умереть, он узнал, что двух последних быков поразило чумой, как молнией; в тот же день почти внезапно умерла донья Сельса Толедо, сестра дона Ансельмо, как говорят, из-за ссоры со своей кумой; а третьим покойником был сын Маурисио Рейеса, которого сбросила лошадь; и еще никого из этих троих не успели похоронить, когда привезли тело Альберто, носившего неудачную кличку «Патронташ», — его убила молния, когда он отправлялся на ранчо Пасторес. В том же году, почти не болея и даже не ложась в постель, а просто от несварения желудка, умерли старики: дои Ченчо Гутьеррес, дон Паскасио Агирре, донья Кандидита Сото и дои Псидро Кортес. Были и ангелочки: сынок дона Секундино Торреса, другой — новорожденный в семье Валенте Меркадо и девчоночка покойного Сакариаса Безрогого. А в последний день я был на бдении, когда от воспаления легких умер падре дои Аркадио Приэто: народу была тьма, народ его любил, даже хотели хлопотать, чтоб назначили его приходским священником, а он взял да и умер. А похороны? Вы же помните, какие были похороны. Я ничего более великолепного не видывал.
— А похороны братьев Медина? Когда их убили?
— В августе семьдесят седьмого. В понедельник. В начале того года, когда победил еще дон Порфирио[99] и назначил снова губернатором дона Хесуса Камарено, дои Лино Вильегас прибыл к нам представителем власти; а до того дон Лино занимался набором в армию в округе Местикакан, где в шестьдесят шестом присоединился к войскам, которыми командовал дон Росендо Маркес; так вот братьев Медина обвинили в том, что они, дескать, шпионы генерала Мартинеса и генерала Санчеса Риверы, разгромивших отряды Донато Герры и Маркеса в Табаско четвертого марта; с тех нор за ними следили, называли их сторонниками Лердо[100], подыскивая удобный предлог, чтобы расправиться с ними; а братья Медина были верны своему долгу, временами они появлялись в селении, где их любили за то, что были они так похожи друг на друга и так милосердны; говорили, что дон Лино втайне им завидовал и их боялся; а тут как раз началась предвыборная заваруха: кто победит — дон Фермии Риэстра или генерал дон Педро Гальван; дон Лино объявил себя сторонником Риэстры; как-то в воскресенье уже к вечеру появились жандармы и примерно часов в восемь окружили дом, где жили братья Медина; всем руководил дон Лино, который предложил дону Тринидад сдаться вместе со своими двумя сыновьями. Медина ответил, что они люди мирные и нет никакого основания их арестовывать; а дон Лино ему возразил, что правительству, дескать, известно, что они хотели выступить с оружием в руках за генерала Гальвана; дон Тринидад заявил, что все это ложь и клевета и что он никогда никому не причинял вреда, а если у дона Лино есть какие-то личные причины мстить им, то он с ним поговорит короче и наедине, а насчет их желания выступить с оружием — так это чистый навет, и что, наконец, добровольно сдаваться они не намерены, а тем более такому трусу, как дон Лино; дон Лино велел ломать двери, раздались выстрелы. Братья Медина сопротивлялись всю ночь напролет, и немало народу погибло во время этой перестрелки, длившейся до утренней зари, до тех пор, пока у братьев не окончились боеприпасы; тогда солдаты в упор расстреляли дона Тринидада и его сыновей: дона Хусто и Поликарпио; говорят, что дон Лино сам стрелял в них, ужо мертвых, а затем его ярость обрушилась на жителей селения, которые со слезами на глазах стояли, глядя на трупы, и твердили, что братья Медина были обвинены напрасно, и он попытался разогнать их, грозя им карабином; и день был такой печальный, пасмурный, словно в селении умер приходский священник; бедные, которым всегда помогали дон Тринидад и его сыновья, не отходили от покойников, которые лежали на номинальных крестах; много людей пришло на похороны, несмотря на угрозы дона Лино, но я вам скажу, что на похоронах падре Приэто было больше благолепия, потому что на похоронах семьи Медина царили ненависть и страх, лишавшие их торжественности, а вот похороны падре были как нескончаемая траурная процессия. Но во всяком случае и те и другие похороны нипочем не забудешь…
Я никогда не кончу, видать, рассказывать вам о тех несчастьях, которые приносит август. Есть семьи, — и вы это знаете очень хорошо, — в которых не проходит года, чтобы кто-то в августе не умер, а бывает, что одним покойником не обходится…
Падре Ислас не сдавался. Заметив, что Микаэла уже вроде раздумала стать Дщерью Марии, он постарался увидеться с ней и стал уговаривать вступить в конгрегацию. На сей раз он не поминал ни о каких связанных с этим условиях и был с ней очень ласков.
— Но ведь это дело такое, что еще надо подумать, как вы сами мне говорили, — лукаво отвечала ему девушка, вновь обретшая былое кокетство. И не удалось ее уговорить ни падре Исласу, ни сестрам, избранным для уговоров упрямицы среди самых ревностных Дщерей Марии.
— Ах, как у меня болит душа за тебя, и за твою несчастную семью, и за все селение, а всему причина — неподатливость твоего сердца. Господь хотел отвести от тебя ужасную кару, но ты не вняла ему и теперь копаешь могилу себе и другим! — сказал падре Ислас Микаэле, когда видел ее в последний раз.
Поскольку, несмотря на годы, кровь еще бурлила в его жилах, дон Тимотео не остался бесчувственным к заигрываниям Микаэлы, к которым он поначалу отнесся с подозрением, подумав, что девушка хочет таким образом завоевать Дамиана, а его оставить с носом. Он знал, что Микаэла в селении пользуется дурной славой, не говоря о том, что его приводила в бешенство одна мысль о том, что его снохой станет дочь дона Иносенсио; он боялся говорить о Микаэле с Дамианом — это неминуемо кончилось бы ссорой и окончательным разрывом; парень с каждым днем становился все более раздражительным. «Говорят, она — бесчестная женщина». Эта мысль преследовала дона Тимотео. «Бесчестная!» Но то ли свыкнувшись с этой мыслью, то ли оттого, что действия Микаэлы сделались более откровенными и настойчивыми, само по себе это слово потеряло свой отрицательный смысл — «бесчестная!» — и стало заключать в себе тайную притягательность. Старик погружался в мечты, заставлявшие его содрогаться от любопытства и ужаса. Они распаляли его воображение, и он смаковал это слово, как неожиданно упавший плод, как нечто украденное и спрятанное скупцом, в чьей потаенной сокровищнице скорлупа этого слова растворяется, уступая место навязчивому видению, неотступно преследующему его, и вновь перед ним Микаэла — бесстыдная и упрямая; тщетно пытался он прогнать это видение молитвами — все было напрасно, а ведь до него уже донеслось заунывное эхо колокола Сан-Паскуаля Баилона, которое дон Тимотео, по его словам, услышал на заре семнадцатого мая, в праздник этого святого, возвещавшего таким манером ревнителям своим близость их кончины.
