И близкие дона Тимотео не устают кричать наперебой, что, дескать, Микаэла подзуживала Дамиана, настраивая его против собственного отца, а Руперто Ледесму — против Дамиана, и что не раз Дамиан с Ледесмой были готовы схватиться друг с другом, как о том свидетельствовали многие жители селения, старавшиеся восстановить между ними мир.
Во всяком случае, о колкостях, брошенных Микаэлой в адрес Дамиана — в присутствии Руперто — пятнадцатого числа, когда она вышла после мессы, стало известно многим; и северянин, конечно, взбесился, кровь закипела в его жилах. А случилось все так: Дамиан стоял возле паперти со стороны Правой улицы, а Руперто беседовал со своими друзьями у «Майского цветка»; Микаэла вышла вместе с сестрами Лопес (когда они собирались вместе, они никому не давали спуску, рассыпая насмешки и остроты); заметив Дамиана, Микаэла вдруг рассмеялась, что-то сказала, чего тот не расслышал, однако слова девушки вызвали дружный хохот не только ее подруг, но и тех, кто оказался поблизости. (Позднее передавали, что ею будто бы сказано было: «Ну, как вам правятся эти раздутые, шар шаром, штаны и желтые ботинищи, смахивающие на курносую собаку? Можно лопнуть со смеху, и многие, говорят, уже лопнули, услышав, как эти северяне заикаются по-английски; да к тому же от них так воняет дешевой парикмахерской!» То ли это она сказала, то ли еще что-нибудь в таком же духе.) Миновав Дамиана, не успевшего даже поздороваться с ней, она направилась туда, где стоял Руперто, одарила его улыбкой, и, видимо, не случайно кокетка уронила приколотые к груди туберозы; Руперто тотчас их подобрал и стал поджидать Дамиана, который на ходу бросил ему: «Ха, оставляю тебе это блюдо — его уже пробовали не раз». Друзья Руперто удержали его, когда он было рванулся за Дамианом; некоторые уверяли, что в тот же день или на следующий Дамиан Лимон послал сказать Руперто Ледесме: неужели он не согласится с тем, что двое мужчин не должны драться из-за какой-то бесстыжей девчонки.
Что хотел сказать Дамиан, раздумывали и раздумывают любопытные, когда говорил про «блюдо, которое но раз пробовали»?
Еще в понедельник, шестнадцатого, Дамиан заявил в лавке Панчо Переса, что он собирается уехать из селения, потому что не желает пачкать рук. На педеле никто его не видел; лишь после дознались, что он был на ранчо.
А теперь строили предположения, не был ли он тем всадником, который, как слышали, проезжал по улице, где живут Родригесы, глубокой ночью или на заре, как раз в те дни — между семнадцатым и двадцать четвертым августа.
Донья Рита, та, которая перешивает чужое, утверждает, что как-то утром, — да, это было в среду, восемнадцатого, — нашла она на углу дома Родригесов добротный, хотя и смятый конверт по внешнему виду как бы от письмеца жениховского, жаль, что бросила его в очаг!
И в «Майском цветке» поговаривали, будто один из слуг дона Иносенсио во вторник заходил купить хорошей бумаги и хороший конверт, и еще в шутку его расспрашивали, для кого готовится письмо? Для Дамиана или для Руперто? А может быть, для дона Тимотео? Слуга Крессенсио признался, что действительно покойная послала его в тот день — под секретом — купить бумаги и конверт, но больше он ничего не знает и может поклясться, что никогда и никому никакого письма он не передавал.
В канун ужасного дня святого Варфоломея Пруденсия получила записку от Дамиана; он хотел узнать, решил ли отец вопрос о разделе наследства, потому как он, Дамиан, собирается отправиться на той педеле в Калифорнию.
И наступило двадцать четвертое августа.
Спасенный от гнева односельчан и очутившись в тюрьме, Дамиан Лимон погрузился в молчаливое оцепенение. Лишь повторял, словно во сне: «Убейте меня!» Лицо его было покрыто запекшейся кровью — ему порядком досталось до того, как его вырвали из рук разъяренной толпы.
— Почему ты это сделал?
— Убейте меня!
— Для тебя же будет лучше, если скажешь всю правду и поскорее.
— Убейте меня!
Несколько раз он еще добавлял, впрочем, без всякой настойчивости: «Вы — трусы, дайте мне пистолет, я сам О собой покопчу». Он был совершенно трезв, хотя политический начальник предполагал, что преступник наверняка был пьян.
— Убейте меня! Я не заслуживаю ничего другого.
Снаружи доносились яростные крики толпы:
— Смерть убийце! Чего доброго, они еще выпустят отцеубийцу, он ведь масон!
Потребовалось вмешательство сеньора приходского священника, чтобы снять осаду тюрьмы; однако всю ночь и все последующие ночи вокруг тюрьмы бродили наиболее строгие ревнители закона, не доверяющие представителям власти.
Кто мог спать в эту ночь? Всех, кого больше, кого меньше, но решительно всех потрясла эта трагедия. Даже те, кто привык держаться от всего в стороне, не могли не ощутить, как нарушился привычный ход жизни в селении: удары в дверь, громкие голоса, зажженные свечи, поспешные шаги взад и вперед по улицам или из одной комнаты в другую; дети пугались, слыша выстрелы, крики, бег, плач, колокольный трезвон; подростки видели, как вели преступника, обливавшегося кровью, под нацеленными карабинами сквозь толпу, готовую растерзать убийцу, вели под градом камней, и повсюду раздавались плач и проклятья, а в наступавшей темноте, страшно и таинственно, звучали в ушах детей и подростков слова: «Чудовище». — «Убил своего отца». — «Убил женщину». — «Еще немного — и убил бы святого нашего селения». — «Чудовище».
И эхом откликалось: «Убил женщину, убил женщину, женщину, женщину, женщину», — леденя ужасом еще невинные души.
Убил женщину!
Убил своего отца!
Еще бы немного — и убил бы падре Исласа! Падре Исласа, святого!
Со многих уст чаще всего срывается вопрос: «А как было с падре Исласом?», «Как было с нашим падре?» Рассказ Паскуаля, причетника, сопровождавшего падре Чемиту, как он его называл, если убрать все междометия и комментарии, звучал так: «Услышав выстрелы, я из любопытства вышел на паперть и вдруг вижу — бежит Хуанита Родригес, словно обезумев, и во все горло кричит: «Ее убили! Ее убили! Где падре? Где падре?» А я знал, что ни сеньора приходского священника, ни падре Видриалеса здесь пет; поэтому, даже не узнав ничего толком, я поспешил в часовню предупредить падре Чемиту, так меня проняли крики Хуаниты; падре Ислас, когда я, вбежав, сказал ему, что никого, кроме него, нет? вблизи, уже сам услышал крики в храме и поднялся: мне навстречу. «Ай, ай, падре, какое несчастье, убили Микаэлу, идите скорее, может, еще застанем ее живой, идемте же скорее, бежим!» — выкрикивала Хуанита, и крики ее отдавались эхом под сводами, она даже забыли, где находится; мы не бежали, а летели втроем, и отовсюду к нам подбегали люди, спрашивая, что случилось; в это время мы увидели Дамиана верхом на лошади, скачущего галопом по Апельсиновой улице, а за ним бежали люди с криком: «Держи его!» Когда убийца поравнялся с падре Чемитой, он рванул поводья, резко остановив лошадь, поднял пистолет и дважды выстрелил в него в упор, в бешенстве вопя: «А, вас-то я и искал, падре Сукпн Сын, это вы виновны во всем, вы и приходский священник. Я с вами еще…» Но вмешалось само провидение! Оба выстрела лишь задели шляпу: конь поскользнулся и упал, сбросив с себя всадника, а когда тот вновь выстрелил, уже с земли, то опять промахнулся; Крессенсио, Хуап Ломас по прозвищу «Путаник», дядя Сехас и не помню, кто еще, все мы бросились на Дамиана и стали его вязать; тут-то я и узнал, что он убил еще и своего отца; меня будто молнией поразило, я в ужасе вскочил, словно увидев скорпиона, и с силой пнул его, похоже, меж лопаток, потому как у него дыхание перехватило и он перестал всех честить: «Сволочи, трусы!» Тут я вспомнил о падре Чемите и, еще не оправившись от гнева и испуга, побежал к дому дона Иносенсио, — мне с трудом пришлось пробиваться сквозь толпу, — и протиснулся к дверям спальни, куда внесли умирающую; около дверей я подождал, пока не вышел падре, на щеках у него застыли слезы, никогда до сей поры я не видал его плачущим. «Успели исповедать?» — спросил я его, и этот же вопрос задавали ему все, кто тут был. Он ничего не ответил. Суровый, как всегда, не обращая ни на кого внимания, он вышел на улицу, сделал мне знак вернуться в церковь, а сам отправился домой; говорят, много раз ему стучали, но он не подавал никаких признаков жизни; рано утром он послал известить сеньора приходского священника, что уезжает в Кламорес и пробудет там две недели, так как намерен там предаться покаянию.
— Трудно было изловить его, — рассказывает дядя Сехас посетителям, наводнившим «Майский цветок», — за ним пришлось гнаться чуть не через все селение, и мы едва его не упустили, когда он вознамерился удрать от пас по дороге в Теокальтиче, любой ценой хотел туда прорваться, а среди нас поначалу никого не было верхом, и оружие мы прихватить не успели, но он-то не знал, что мы безоружные, и то и дело сворачивал то за один угол, то за другой, опасаясь наших пуль, а мы просто бея?али за ним и кричали; я был один из первых, я только что приехал из Лас-Трохес, отдыхал там, — и вот перед домом Рамиресов слышу: «Держи его, держи!» — а это кричал Крессенсио на улице, откуда-то сверху, а кто-то другой кричал откуда-то снизу; и как раз Дамиан свернул сюда; те, кто был в лавчонке доньи Сельсы, выбежали оттуда; Дамиан нас увидел и бросился назад; Крессенсио и я стали преследовать его, затем к нам присоединились и другие, и вот тут нам пришлось прыгать, как зайцам, укрываясь от пуль, — время от времени он в нас стрелял; хорошо, что со стороны дороги в Теокальтиче подъехали Хуан Ломас и кто-то еще, все верхом, и вытащили свои пистолеты, тут Дамиан понял, что проиграл, он перемахнул через канаву, и нам удалось прижать его к ограде дона Матиаса, дон Матиас и сделал первый выстрел из старого карабина, из которого, правда, не попадешь в цель, если она далее двух метров, и хоть стрелял он в Дамиана в упор, все же промахнулся; но знаю, кто закричал: «Надо доставить его живым, не стреляйте!» — ну и потащили его вдоль Апельсиновой улицы. И никого из властей; власти вместе с полицией явились, когда мы его уже обезоружили и крепко держали, а он был уже совсем как христосик; единственно, что сделал политический начальник, так это своим присутствием спас ему жизнь, — если бы не он, люди убили бы Дамиана.
