…Вскоре под стенами монастыря закачались на виселицах тела пятидесяти шести «пущих заводчиков». Стрельцов поднимали на дыбу, плетьми выдирали клочья мяса из спин, доискивались главных заводил. Но имя Софьи ни один стрелец не назвал.
В Москве боярам показалось этого мало. Приговорили казнить еще семьдесят четыре стрельца. Почти две тысячи человек разослали по дальним городам, весям, монастырям. Многие не успели доехать до места, как их догнали, заковали в кандалы и повезли обратно в Белокаменную, в Преображенское…
В Москву Апраксин вернулся накануне приезда царя.
Петр появился в столице поздно вечером, заглянул с дороги в Кремль, с женой не повидался и, не задерживаясь, проехал к Ромодановскому.
— С розыском, Федор Юрьич, поспешили. Про семя-то и не дознались, а все оттоль корешки тянутся, от Милославских… Вели указ разослать по всем застенкам и острогам, где стрельцов поховали. Везти их в Преображенское, сам учиню допрос.
Апраксина выслушал внимательно, расспросил подробно.
— Так, глядя поверху, Петр Лексеич, дело спорится. Токмо Воронеж я посмотрел, в других местах не поспел. Голландцы ругаются, много судов худых, особенно в кумпанских.
— Зачем так?
— Дерево-то сырое, досья покоробились, в пазах разошлись.
— Ладно, разберемся. Покуда здесь осмотрись. Из Архангельского припасы скоро повезут, людишки поедут, ими займись. Крюйса размести. Розыск закончу, вместе к Воронежу поедем.
Московский Кремль издавна являлся не только символом власти на Руси, но и центром, откуда правили страной великие князья и самодержцы. Случалось, иногда цари преднамеренно игнорировали Первопрестольную. Иван Грозный демонстративно покидал Кремль в периоды крутого поворота во внутренней политике. Но в Кремле не только царь обретался в царских палатах, а и зеседали бояре. А они-то во все времена вели свою игру, то строя заговоры, то стараясь набить себе цену в глазах царя.
Пренебрегая Кремлем, самодержец проявлял верховную власть и вдали от Белокаменной заставлял думских бояр идти к нему на поклон.
У Петра кремлевские апартаменты с детства вызывали неприязнь, не мог забыть кровавой расправы с приближенными и родней его матери-царицы. Вынужденное пребывание в Преображенском лишь усилило отчуждение царя от традиционного престольного места. По стечению обстоятельств рядом с Преображенским оказалась Немецкая слобода. Сюда с юных лет зачастил царь, сначала к закадычному приятелю Лефорту, потом по делам сердечным…
Преображенское обживали друзья и приятели Петра, здесь размещалась и часть приказов.
Правда, в отличие от Петра, женская часть семьи: мать, жена, сестры предпочитали жить в кремлевских палатах. Они безропотно мирились с подобным противоестественным положением — жить врозь с близким человеком — в угоду его нравам и привычкам.
И по возвращении из долгого путешествия Петр поехал сразу в Преображенское. И это никого не должно было удивить.
Но так только казалось. Добрая половина московских обывателей сразу подметила: «Царь-то сызнова женку на обочине оставил». Какая молодая женщина снесет такое безучастно? Хотя и знала Евдокия о намерениях мужа заставить ее постричься в монахини, но все же таила надежду на перемену к лучшему в их отношениях. Но напрасно…
Через несколько дней после возвращения Петр вызвал Евдокию в Преображенское. Тайное свидание произошло в почтовой избе. Четыре часа убеждал царь жену уйти добровольно в монастырь, но безуспешно…
А розыск стрельцов шел своим чередом. Сотни смутьянов свозили со всех концов в Преображенское. Допрос с пристрастием чинил сам царь, добирался до корней, искал истинных вдохновителей бунта. Участь стрельцов была предрешена. «А смерти они достойны, — определил царь еще до розыска, — и за одну провинность, что забунтовали и бились против большого полка».
Вскоре начались расправы. Первую партию казнили прилюдно в Преображенском. Собрались не только жители, но и гости — иноземцы. Недавно прибывший из Вены цесарский посол Гвариент напоминал своему секретарю Корбу:
— Отпишите подробно все действия царя Петра, наш король весьма любопытен…
И тот написал:
«…Десятого октября, приступая к исполнению казни, царь пригласил всех иноземных послов. К ряду казарменных изб в Преображенской слободе прилегает возвышенная площадь. Это место казни: там обычно стоят позорные колья с воткнутыми на них головами казненных. Этот холм окружал гвардейский полк в полном вооружении. Много было московитян, влезших на крыши и ворота. Иностранцев, находившихся в числе простых зрителей, не подпускали близко к месту казни.
Там уже были приготовлены плахи. Дул холодный ветер, у всех замерзли ноги, приходилось долго ждать… Наконец его царское величество подъехал в карете вместе с известным Александром и, вылезая, остановился около плах. Между тем толпа осужденных наполнила злополучную площадь.
Писарь, становясь в разных местах площади на лавку, которую подставлял ему солдат, читал народу приговор на мятежников. Народ молчал, и палач начал свое дело.
Несчастные должны были соблюдать порядок, они шли на казнь поочередно… На лицах их не было заметно ни печали, ни ужаса предстоящей смерти. Я не считаю мужеством подобное бесчувствие, оно проистекало у них не от твердости духа, а единственно от того, что, вспоминая о жестоких истязаниях, они уже не дорожили собой, — жизнь им опротивела…
Одного из них провожала до плахи жена с детьми — они издавали пронзительные вопли. Он же спокойно отдал жене и детям на память рукавицы и пестрый платок и положил голову на плаху.
Другой, проходя близко от царя к палачу, сказал громко:
«Посторонись-ка, государь, я здесь лягу…»
Мне рассказывали, что в этот день царь жаловался генералу Гордону на упорство стрельцов, даже под топором не желающих сознавать своей вины. Действительно, русские чрезвычайно упрямы…»
Видывал Апраксин казни и раньше. На то она и царская власть, казнить или миловать. Но такое жестокосердие наблюдал впервые.
Днем рубили головы, вечером забывались в хмельном веселье.
На пирушке впервые Апраксин стал свидетелем необузданной вспышки характера Петра. Видимо, кто-то из недоброжелателей Шеина намекнул Петру, что он за взятки раздает полковничьи и офицерские должности. Когда уже сильно выпили, Петр, глядя в упор на Шеина, сидевшего напротив, неожиданно крикнул:
— И ты вор!
Массивная усатая физиономия боярина побледнела, рот скривился.
— Полковничьи места торгуешь?
Царь вскочил, выхватил шпагу, с размаху ударил по столу перед носом Шеина. Оттолкнул подбежавшего Лефорта, распалился, рванулся через стол, норовя достать Шеина. Ромодановский перехватил шпагу, порезал пальцы.
Царь, не помня себя, колотил шпагой по столу:
— Порублю и твоих полковников, а с тебя кожу сдеру до ушей!
Один Меншиков отважился унять царя, обнял его сзади, шепнул на ухо:
— С кем не бывает, мин херц, все люди грешны, — налил ему любимого венгерского.
Царь мало-помалу отошел, улыбнулся, глядя на Апраксина:
— Почему парик отвергаешь?
— У меня свои власы не хуже парика, от него кожа зудит.
И в самом деле, ниспадающие на плечи светлые волосы красили Апраксина.
— Ты и усы не носишь.
— Каждому свое, государь. Мы с Федор Алексеичем, — Апраксин кивнул на сидевшего рядом Головина, — давно зареклись ни бороды, ни усов не отращивать. Менее забот.
Апраксин явно намекал на боярские бороды, которые то и дело лихо отхватывал ножницами Петр.
После возвращения Петра из Европы иноземные послы в Москве старались использовать каждую встречу с ним для своей выгоды. Совсем не всегда им это удавалось.
В Москву с царем приехал генерал Карлович, представитель курфюрста Саксонии и короля Польши Августа II. Король в Раве Русской, куда заехал Петр, жаловался царю на злокозни поляков. Да и сам Петр не питал симпатии к панам за их непостоянство в политике.
На каком-то празднике в Лефортовском дворце он мимоходом обронил тучному польскому послу Яну Бокию:
— В Вене я на хороших хлебах потолстел, но бедная Польша взяла все обратно.
Польский посол обиделся:
— Ваше величество, я родился и вырос в Польше, приехал сюда и остался толстяком.
— Ты здесь, в Москве, на наших хлебах отъелся.
Под общий хохот Бокий залился румянцем…
Через несколько дней Апраксин встретил приехавшего из Архангельского вице-адмирала Крюйса. Оба они получили приглашение на званый вечер к австрийскому послу Гвариенту.
— А поляка-то не видать, — сказал Апраксин за столом Головину.
Тот усмехнулся:
— Государь велел его не приглашать…
За столом напротив, чуть в стороне щебетали дамы. В последнее время на всех посольских приемах на почетном месте, впереди, восседала дородная вдова Монс с нарядно одетой дочерью Анной. Дальше сидели генеральша Гордон и ее невестка-полковница, еще несколько офицерских жен, жены послов и резидентов.
