— А поляка-то не видать, — сказал Апраксин за столом Головину.
Тот усмехнулся:
— Государь велел его не приглашать…
За столом напротив, чуть в стороне щебетали дамы. В последнее время на всех посольских приемах на почетном месте, впереди, восседала дородная вдова Монс с нарядно одетой дочерью Анной. Дальше сидели генеральша Гордон и ее невестка-полковница, еще несколько офицерских жен, жены послов и резидентов.
Глядя на расфранченную и нарумяненную фаворитку царя, Апраксин в душе негодовал. Сам он совершенно равнодушен был к прекрасному полу, но не мог безучастно взирать на горести опальной царицы. На днях его сестра Марфа рассказывала о горькой участи Евдокии.
— Олешку-то у нее отняли, Наталья увезла в Преображенское. А самую в темной карете с солдатами повезли в Суздаль в монастырь.
«Баба-то молодая, в соку, — вздыхал Апраксин, — собой пригожая, и сынка отняли силком, кровь родная…»
В разгар веселья царя ни с того ни с сего бросило в озноб. Закололо в животе. Вызвали доктора, итальянца Карбонари, тот быстро осмотрел царя, дал ему бокал вина, недомогание скоро прошло.
Царь оставил доктора за столом и стал подшучивать:
— Слыхал я, ты жену свою торговать намерен?
Итальянец в ответ засмеялся:
— Не получая от тебя жалованья за год, государь, не то подумаешь. Твой князь Ромодановский — затейник. Когда я у него положенные деньги просил, он советовал мне занять у кого-нибудь под залог, а мне, кроме жены, закладывать нечего…
Петр подозвал Головина и Апраксина:
— Со стрельцами покончим, поедем к Воронежу, заложим корабль новый, доселе у нас не деланный. Чертеж ему я сам вычертил, и строить будем сами, без иноземцев.
В ту осень события в Москве перепутались необычайно. На балах веселились безудержно, вино лилось рекой, а назавтра с похмелья казнили стрельцов, текли бабьи слезы, вперемежку струилась кровь людская…
Под стенами Новодевичьего монастыря на тридцати виселицах качались две сотни повешенных стрельцов. Напротив окон Софьиной кельи повесили троих стрельцов, в руки им сунули те самые челобитные, которые писали они опальной царевне…
На следующий день после приема у посла на плахе окончили жизнь больше сотни стрельцов. Не упустил отписать обо всех подробностях казни и цесарский секретарь Корбу: «Желая, очевидно, показать, что стены города, за которые стрельцы хотели силою проникнуть, священны и неприкосновенны, царь велел всунуть бревна между бойницами московских стен. На каждом бревне повешено по два мятежника. Таким способом казнено в этот день более двухсот человек… Едва ли столь необыкновенный частокол ограждал какой-либо город, какой изобразили собою стрельцы, перевешанные вокруг всей Москвы». Кровавые зрелища поразили иноземца и в последующие дни. «…27 октября… — пометил он, — эта казнь резко отличается от предыдущей. Она совершена различными способами и почти невероятными… Триста тридцать человек зараз обагрили кровью Красную площадь. Эта громадная казнь могла быть исполнена только потому, что все бояре, сенаторы царской Думы, дьяки по повелению царя должны были взяться за работу палача. Мнительность его крайне обострена; кажется, он подозревает всех в соучастии к казненным мятежникам. Он придумал связать кровавой порукой всех бояр… Все эти высокородные господа послушно явились на площадь, заранее дрожа от предстоящего испытания. Перед каждым из них поставили по преступнику. Каждый должен был произнести приговор стоящему перед ним и после исполнить оный, собственноручно обезглавив осужденного.
Царь сидел в кресле, принесенном из дворца, и смотрел сухими глазами на эту ужасную резню. Он нездоров — от зубной боли у него распухли обе щеки. Его сердило, когда он видел, что у большей части бояр, не привыкших к должности палача, трясутся руки…
Генерал Лефорт также был приглашен взять на себя обязанности палача, но отговорился тем, что на его родине это не принято. Триста тридцать человек, почти одновременно брошенных на плахи, были обезглавлены, но некоторые не совсем удачно: Борис Голицын ударил свою жертву не по шее, а по спине; стрелец, разрубленный таким образом почти на две части, перетерпел бы невыносимые муки, если бы Александр, ловко действуя топором, не поспешил отделить несчастному голову. Он хвастался тем, что отрубил в этот день тридцать голов. Князь-кесарь собственной рукой умертвил четверых. Некоторых бояр пришлось уводить под руки, так они были бледны и обессилены».
Видимо, казни приелись и царю. Оставив Ромодановского заканчивать розыск, он уехал в Воронеж. Федору Головину напомнил:
— Отпиши на Венецию, отзови срочно Федосейку Скляева да Верещагина Лукьяна. Досмотр за новым кораблем им поручим. Пускай иноземцы знают: и наше племя корабельщиков подрастает.
— Вытянет ли Федосей самолично сию ношу?
— Мы с ним в Англии не один кораблик на воду спустили. Главное в чертежах зело кумекает, головастый… Сам-то следом езжай с Апраксиным и Крюйсом.
Апраксин перед отъездом в Воронеж имел разговор с матерью. Домна Богдановна постарела, сгорбилась.
— Пелагеюшка теперича ребенка не уродит, так получилось. Однако она мне нынче заместо дочки, родная. Ты поезжай покуда, оглядись, там видно будет…
В Воронеже возле достроечной пристани высились корпуса фрегатов. Их срочно готовили к весне в поход в Керчь, сопровождать посольство. Кое-где на них уже торчали мачты. Дальше вдоль береговой черты на стапелях чернели остовы недостроенных галер. Ни на фрегатах, ни на стапелях не было видно людей. По берегу бродили одинокие мужики с топорами за кушаками, кое-где тесали доски, на галерах полдюжины плотников подгоняли шпангоуты.
Первым делом Петр зашагал на фрегаты. По мосткам привычно взбежал на крайний корабль. На палубе у комелька грелись на корточках плотники.
— Едрена мать, — загремел гневный голос, — рассупонились! За что деньгу вам платят, хлеб жрете задарма.
Откуда-то сзади подбежал испуганный адмиралтеец Протасьев.
— Государь великий, — залепетал он, — как указано было приостановить поделки все…
— Болван! Сказано было про галеры, что на стапелях. Корабли-то не останавливать, а передать под начало аглицких мастеров или датских. В плавание их снарядить к Азову.
На пристани появились мастера-иноземцы.
— Поздорову, Джон и Осип, — подозвал их Петр, — чего жеманитесь, дело делать надобно. — Петр представил их Апраксину и Крюйсу: — Знакомьтесь, вам у них корабли принимать.
Англичане Джон Ден и Осип Най смущенно переглядывались. В Воронеж они приехали недавно.
— Плотников мало, дерева тоже.
Петр сверкнул на Протасьева:
— Леса мало?! А куда тащат бревна вкруг Воронежа? Сам зрел по дороге.
Протасьев побледнел, задрожал, повалился в ноги:
— Пощади, государь, стараюсь я.
— Ладно, — остывая, сказал Петр, — то прознаю все. Немедля всех плотников на корабли, а вы, робята, — кивнул англичанам, — ныне обращайтесь ко мне, ежели я в отъезде, к Федору Апраксину.
Вечером наконец-то закончил чертеж нового корабля. Понравился всем, а Головин нахваливал:
— Пропорции изрядные, длиной сто осьмнадцать фут, шириной тридцать. Сам Крамартен не вычертил бы.
— А пушек-то полсотни восемь, — поддакивал Меншиков, — такого кораблика на Руси еще не бывало.
— У «Скорпиона» шесть десятков, — поправил Апраксин, — а прозвище какое определил, Петр Лексеич?
— А твое суждение каково?
Апраксин не ждал вопроса, помолчал, потом нашелся:
— Кораблик начальный своими руками ладим, а все от Бога-то идет.
Петр на лету подхватил:
— Стало, обзовем «Божье предвидение», а штоб иноземцы не докучали, станем и по-латини величать «Гото Предистинация».
Закладывали корабль торжественно. Окропил киль воронежский архиепископ. Чтил его царь за благоволение флоту. Пожертвовал все свои деньги на строительство кораблей для Азовского моря. Священники чадили кадилом, певчие славили ковчег, палили пушки.
Начал закладку царь, а потом вся компания, как водится; вколотили по гвоздю в киль, после чего «веселилися довольно».
Тост произнес Петр:
— Сей корабль, како первый россиянами излаженный, «Божье предвидение», долгие лета ему возжелаем и штоб грозою нехристей стал на рубежах морских.
На рассвете царь с топором в руках появился на стапеле. Отбирал сухую древесину на шпангоуты и вычерчивал, обозначая профиль первого кормового шпангоута.
Рядом трудились с топорами Меншиков, Апраксин. Головин ходил с чертежом, объяснял мастеровым размерения.
— Федосейка где-то запропастился, — недоумевал Петр, — кроме него, некому поручить корабль. Мне-то в отъезд скоро.
— Где-нито в пути, дороги-то перемело, объявится, — успокаивал Меншиков.
