— Спорить, государыня, не решусь. Ведь я только в объяснение тяготений Платона Александровича.
— А что, канцеляристы в последнее время какие у светлейшего были? Толковые ли? Кто-то же все дела потемкинские делал? Не он же сам, на софе лежа да в соболя кутаясь. Уж не к лицу и не по летам, а все натешиться не мог.
— Вы о походной канцелярии, государыня?
— А что, у него другая какая была?
— О другой, пожалуй, неизвестен, а вся походная, сколько мне известно, преимущественно на одном человеке держалась.
— И кто ж такой?
— Не думаю, ваше величество, чтобы имя его было вам знакомо: Грибовский. Адриан Грибовский.
— Ну, и что о нем скажешь?
— Да что сказать. Покойный Григорий Александрович к делам своим никого не допускал. Разве со стороны разберешь.
— Хитришь, хитришь, Храповицкий. Выкладывай, что за пазухой прячешь. Ведь прячешь, а?
— Лет ему немного. По моему разумению, не более двадцати пяти.
— Платону Александровичу ровесник.
— В Московском университете учился.
— Окончил?
— О таком не слыхал. Сдается мне, до окончания курса вышел. В канцелярии губернаторской в Петрозаводске оказался.
— Далеконько. У кого же?
— У Гаврилы Романовича Державина.
— Правдоискатель, значит.
— Как раз напротив, ваше величество. Державин его казначеем в приказ общественных денег назначил, а он, грешный человек, там и проштрафился.
— Перед чужими денежками не устоял?
— Не устоял, государыня. Растратил. И немало.
— Судили?
— А вот это нет. Гаврила Романович растрату выплатил и от суда Грибовского спас.
— Приятели?
— Да нет, где там. Скорее Гаврила Романович в талант литературный Грибовского уверовал. От чистого сердца брату по перу помочь решил.
— Повезло прохвосту. А талант-то и впрямь есть?
— Не читывал его опусов, но Гавриле Романовичу как не верить.
— Стихи, что ли, сочиняет?
— Помнится, прозу. Даже пьески писать пробовал.
— И то сказать, кто смолоду не куролесил. Сколько растратчику-то от роду было?
— Не более двадцати. Гаврила Романович тогда еще говорил: ошибка в фальшь не ставится.
— Ошибка, значит. А дальше что с литератором стало?
— Доподлинно не скажу, а только Гаврила Романович его светлейшему представил — как раз Григорий Александрович по делам его сенатским хлопотал. Вот и оказался Грибовский у светлейшего в походной канцелярии. Да быстро так и заведующим стал. От Григория Александровича ни на шаг.
— И что, Таврический доволен им был?
— Не то чтобы хвалил, но и о жалобах слухов не доходило.
— И что, теперь не у дел остался?
— Похоже на то.
— Хлопотал ли за него кто?
— Не слыхал. А вот в прихожей у Платона Александровича его видали. Так полагаю, покровительства приходил искать.
— Отлично. Тогда так и сделаем. Надо бы так устроить, чтобы Платон Александрович сам его выбрал, а мы согласие дадим. Слышишь, Храповицкий?
— Нет ничего проще, государыня.
— А с Грибовским на особности поговори. Служба-то его все равно императрице будет — чтобы помнил, в фокусы разные не пускался.
— Поспешить прикажете, государыня?
— Непременно. Чтобы Платон Александрович после тебя с этим литератором толковать начал. Да, кстати, что сочиняет сей молодой человек?
— Будто бы воспоминания. О светлейшем.
— Ишь, прыткий какой. Тем лучше.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. А. Безбородко.
— Государыня, свершилось! Самые страшные предположения не доходили до такой крайности. До такой страшной крайности! 21 января был казнен его королевское величество Людовик XVI-й. И это начало 1793-го года!
— Безбородко, оставьте в покое свои эмоции. Подробности! Я хочу знать все подробности. Как могло до этого дойти. Бунт? Беспорядки? Нападение на место заключения?
— Ничего подобного, ваше величество, — решение суда. Простое голосование.
— Но это действительно невероятно! Так хладнокровно, так… Впрочем, вы провоцируете меня на выражение чувств. Они действительно неуместны. Я слушаю вас.
— Думаю, начинать надо с Национального конвента.
— Это его решение?
— Да, государыня. После долгих обсуждений. В Конвенте расстановка сил осталась такой же, как в Законодательном собрании. Справа — жирондисты, посередине так называемая равнина, слева — якобинцы.
— Но насколько мне известно, разница между жирондистами и якобинцами не так уж велика. И те и другие демократы, поклонники Руссо и республик классической древности.
— Зато они принципиально расходятся в принципах достижения общей цели. Жирондисты защищают свободу личности и боятся всемогущества государства даже в любой республиканской форме. Насилие народа представляется им совершенно неприемлемым. Они открыто обвиняют Дантона в сентябрьской резне, которая кажется им отвратительной. Зато монтаньяры — якобинцы, сторонники методов устрашения, или как они выражаются, открытого террора. Они выступают за то, чтобы народ напрямую выступал против всех инакомыслящих. Якобинцы за самые неограниченные полномочия власти и подавление всякого стремления к личной свободе. Наиболее горячие головы утверждают, что в форме республиканской диктатуры они готовы восстановить практику старой монархии, но с еще большей решительностью и непримиримостью.
— Любопытное мышление. В чем же тогда выигрыш народа, если наиболее значительные и талантливые его представители будут законодательно подавляться в своей деятельности? Мне кажется, подобная духовная тюрьма окажется гораздо суровее и безысходное, чем Бастилия, которую они наконец-то разобрали всю до последнего камня.
— И тем не менее перевес именно на их стороне, государыня. Наш агент пишет, что по сравнению с жирондистами они великолепно организованы и подчиняются строжайшей партийной дисциплине.
— Идеи масонства носятся в воздухе.
— Но самое невероятное — это поведение их противников в Конвенте. Конвент первым делом объявил Францию республикой. Путь к продолжению монархии был отрезан. А вот дальше не кто-нибудь, а именно жирондисты подняли вопрос о суде над королем.
— И это называется борьбой за полную свободу личности!
— Возможно, они почти сразу раскаялись в своем предложении, потому что якобинцы ухватились за него. Робеспьер от их лица заявил — мне трудно читать эти слова! — «Людовик должен умереть, дабы жила республика».
— Продолжайте.
— У жирондистов возникла надежда смягчить собственное безумие. Они предложили поставить этот вопрос перед народом. Но якобинцы категорически воспротивились.
— Что ж, народ никогда не высказался бы за казнь короля.
— Это было очевидно для якобинцев. В результате начался процесс. Король держался с редким достоинством и мужеством. Но — ему никто не помог. Отстранились иностранные державы, а жирондисты не нашли в себе мужества спасти его величество от казни. Громадным большинством голосов Конвент признал короля виновным в заговоре против свободы нации и общей безопасности государства. Апелляция короля к народу была запрещена. И хотя лишь очень незначительное большинство высказалось за казнь, этих нескольких голосов оказалось достаточным, чтобы казнь состоялась.
— Она не будет последней.
— Это ужасно.
— Да, и надо сделать все, чтобы спасти Россию от подобной судьбы. Решительно все. Если еще не поздно…
Г. Р. Державин — Е. Я. Державиной. Царское Село. 1793.
Мне очень скучно, очень скучно, друг мой Катинька, вчерась было; а особливо как была гроза и тебя подле меня не было. Ты прежде хотела в таковых случаях со мною умереть; но ныне, я думаю, рада, ежели б меня убило и ты бы осталась без меня. Нет между нами основательной причины, которая бы должна была нас разделить: то что такое, что ты ко мне не едешь? Стало, ты любишь, или любила меня не для меня, но только для себя, когда малейшая неприятность выводит тебя из себя и рождает в голове твоей химеры, которые [Боже избави!] меня и тебя могут сделать несчастливыми. Итак забудь, душа моя, прошедшую ссору; вспомни, что я уже целую неделю тебя не видал и что в середу твой Ганюшка именинник. Приезжай в объятия верного твоего друга.
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, А. А. Безбородко, П. А. Зубов.
— Государыня, указ о возведении Александра Николаевича Зубова с потомством в достоинство графское священной Римской империи готов. Когда изволите подписать?
— Сейчас и подпишу, Александр Андреевич.
— Платона Александровича не изволите ли позвать, государыня?
— Это для чего?
— Чтобы лично присутствовал в сей торжественный для всего его семейства момент. Не всякому такое счастье дается, чтобы самому увидеть, как ваше императорское величество подпись свою накладывает.
