А уж чего им, во всяком случае, не следовало игнорировать, так это присутствия в Испании советской авиации, хотя и малочисленной, но обладавшей отличными пилотами. Правда, погода большую половину марта стояла совсем не летная: по ночам и ранними утрами в горах за Гвадалахарой ртуть в термометре опускалась до трех, а то и до пяти градусов ниже нуля, а иногда даже шел снег, днем сменявшийся холодным дождем. В таких условиях полевые аэродромы были практически непригодны, движение муссолиниевских колонн не охранялось с воздуха из-за метеорологических условий. По той же причине они и не опасались нападения республиканской авиации. Однако изобретательные республиканцы умудрились соорудить на утопающем в грязи ближайшем походном аэродроме дощатые взлетные полосы достаточной длины, чтобы их асы смогли поднять в низкое, мокрое небо несколько истребителей, обрушивших уничтожающие пулеметные очереди на идущие вплотную друг за другом армейские камионы с пехотой и перемежающую их технику. Новехонькие машины с пехотой врезались одна в другую, становились на дыбы и валились на бок, рассыпая и давя ошалелых солдат. Огромными были и психологические последствия. В несложные души вчера еще столь гордых берсальеров взамен самолюбования и самодовольства проникла неуверенность в себе; впервые обещанная перед отплытием в испанские порты быстрая и победоносная война начинала выглядеть смертельно опасной.
Не меньшее охлаждающее воздействие на пылкие сердца движущегося в направлении Гвадалахары фашистского воинства оказали и пушечные танки. В первые же минуты их встречи с весело выбежавшими вперед хорошенькими итальянскими пулеметными танкетками четыре из восьми последних были пробиты навылет, и в дальнейшем при виде хотя бы одного Т-26 они разбегались, как овцы перед волком.
Двенадцатой бригаде был отведен по необходимости необычайно широкий участок. В центре его по решению Лукача расположились гарибальдийцы, численно превосходившие оба других батальона, однако тоже ослабленные, хотя и не потерями, но отсутствием Паччарди, за неделю перед тем отпущенного в Париж на десять дней, чтобы проверить у врачей-специалистов поврежденное на Хараме ухо, а заодно и набрать новых бойцов среди итальянских республиканцев. Его заменял комиссар Илио Баронтини. Когда бригаду неожиданно опять двинули на фронт и наступил едва ли не самый ответственный момент ее существования, в батальон для укрепления духа приехал сам Луиджи Галло.
Ночь в горах наступила как-то особенно поспешно. Высланная еще засветло разведка по возвращении доложила, что передовые посты фашистов находятся в расщелине, приблизительно в километре от гарибальдийцев, и до утра, конечно, в такой тьме не шелохнутся. Мороза пока не было, зато посыпался мелкий как бисер дождь. Гарибальдийцы рассредоточились в лощине за густым кустарником, и скоро все, кроме выдвинутых в него патрулей, спали.
Штаб устроился чуть поодаль в неглубоком и узком овраге, заросшем неказистым леском, развел костерок и варил кофе. Он уже закипал, когда с той стороны, где деревья росли гуще, послышался хруст хвороста. Все повернули головы. На свет костра вышли четверо незнакомцев в касках и с пистолетами на поясах. В то же мгновение сидевший среди других в ожидании кофе итальянец лейтенант Чичон, всего с месяц как вступивший в батальон, а еще недавно служивший в той самой королевской армии, которая прислала на подмогу Франко целый корпус, вскочил, выхватил винтовку у стоявшего рядом молоденького часового и, наведя ее на незнакомцев, почему-то по-французски выкрикнул: «Haut les mains!..» Одновременно второй часовой, оказавшийся за спинами неизвестных офицеров, повторил тот же окрик. Вышедшие на костер медлили, но Чичон выстрелил поверх их голов, и те с недоумевающим видом подняли руки. Галло и Баронтини осветили их своими фонариками. Сомнений быть не могло: перед штабом Гарибальди стояли муссолиниевские офицеры, причем один из них был ни больше ни меньше как майором. Чичон в слабых отблесках костра первым узнал походную форму, которую еще в прошлом году сам носил на осенних маневрах.
Ледяным тоном Галло задал старшему из соотечественников несколько вопросов, и скоро выяснилось, что перед ним командир и штабные офицеры отдельного пулеметного батальона дивизии «Литторио», а позади них движется весь его штаб, в общей сложности около сорока человек младших офицеров и нижних чинов, — телефонистов, шоферов, ремонтников. Услышав это, Чичон и Брачаларге быстро сняли со все еще ничего не понимавших господ их пистолеты и, негромко распоряжаясь, повели часовых и разбуженную охрану двумя расходящимися шеренгами в лес, навстречу остальным тридцати шести фашистам. Тем временем майор, проводивший оторопелым взглядом длинного поджарого Брачаларге, уносящего его пистолет, продолжал, опустив руки, рассказ о том, как они еще до сумерек отправились осмотреть расположение авангарда дивизии, чтобы подыскать где-нибудь на стыке подходящую позицию для батальона. Найдя, они двинулись в обратный путь, но кто-то предложил не петлять по тропинке, а пройти напрямую, лесом, однако в наступившей темноте они сбились с направления. Скоро, на их счастье, между деревьями замелькал огонек. Они осторожно пошли на него, а приблизившись и услышав не испанскую, а родную, итальянскую, речь, обрадованно зашагали к своим. Галло понадобилась некоторая настойчивость, чтоб растолковать оптимистически настроенному майору, что он вовсе не в своей дивизии, но в плену у итальянских антифашистов. Окончательно тот поверил этому, рассмотрев нашейные красные платки и красные звездочки на беретах и фуражках, не сразу бросавшиеся в глаза из-за темноты. Убедившись, он согнулся вдвое, ударил себя обоими кулаками в лоб и закричал, как подраненный заяц. Однако утешать его было некому: все, кто находился поблизости, отправились в ночной лес окружить и захватить врасплох остальных пулеметчиков, что и удалось без единого выстрела.
Лишь тогда позвонили Лукачу. Ему отчаянно хотелось посмотреть вблизи на живые трофеи гарибальдийцев, но он понимал, что нельзя терять ни минуты, и приказал сейчас же и на самой высокой скорости доставить все сорок пленников автобусом в Мадрид. Майора же и его ближайшее окружение Галло самолично помчал на допрос. Оглушенное скоропостижностью и нелепостью происшедшего, командование пулеметного батальона не слишком упорствовало, и руководству Центрального фронта удалось установить многое о количественном и качественном составе экспедиционного корпуса, получить характеристики его генералитета, осведомиться об их ближайших оперативных намерениях и пополнить данные об итальянском вооружении.
Но все это вовсе не облегчило самих боев за подступы к Гвадалахаре, тяжелейших из всех, в каких бригаде до сих пор приходилось участвовать, включая и харамские. Слишком тяжелы были климатические условия, а также очень сильно было нервное напряжение от сознания многократного численного превосходства наступающих и прямо-таки невероятного преимущества их вооружения. Несколько суток судьба не одной Гвадалахары, но и самой испанской столицы, да и вообще Республики, висела на тончайшем волоске. Но человеческий дух оказался сильнее и неиссякаемых потоков раскаленного свинца, и броневой стали, и самых неопровержимых арифметических расчетов. Против вполне современной итальянской машины войны стояли люди, нравственно чистые и уверенные в своей правоте, а потому готовые умереть, но не уступить. Тем не менее ситуация была трагичной. Особенно угрожающе выглядела растянутость. Лукач даже ладонью по столу хватил, рассматривая свежие отметки на карте начальника штаба и увидев, какая брешь существовала между левым флангом Двенадцатой и правым — анархистов. Оставалась надежда на то, что образованные итальянские генералы будут упрямо продвигать свои моторизованные подразделения лишь по двум ведущим к Гвадалахаре дорогам, а подчиненные им полковники, майоры, капитаны и лейтенанты, тоже получившие специальное образование, не смогут и мысли допустить, что против вверенных им доблестных бригад, батальонов и рот, носящих названия, подобные заглавиям старинных романов, сплошного фронта попросту нет.
Самым опасным на его участке Лукачу представлялось бездорожное и пустынное пространство справа от так называемого «французского» шоссе, до которого, увы, не дотягивался правый фланг бригады. Доехав на «пежо» до места, где республиканский фронт фактически кончался (метрах в двухстах от шоссе), он отошел шагов на пятьдесят вправо, постелил на влажную почву захваченное из машины одеяло, лег на него и долго разглядывал в бинокль покрытое прошлогодней чахлой травой необитаемое плоскогорье. Проведя так с четверть часа, он приказал адъютанту съездить за Шевердой.
— Вот что, Иван,— продолжая глядеть в бинокль, заговорил он, когда Шеверда, позванивая своими консерваторскими шпорами, приблизился. — До сей поры вы, братцы мои, скажу прямо, не слишком-то много сражались. Все больше для парада существовали. Но я всегда знал, что рано или поздно вы нам нужны будете позарез. Ложись-ка. Видишь эти голые холмы? Пейзаж, скажу тебе, удивительно напоминает центральный Казахстан. Никогда там не бывал? Так вот какая перед тобой ставится задача: весь эскадрон, до последней сабли, должен будет от зари и до зари маячить по этим вершинам небольшими разъездами по четыре-пять всадников. Необходимо, чтобы у голубчиков этих создалось представление, что здесь накапливается не меньше чем кавалерийский корпус. Нe поверят? Еще как поверят. У страха глаза велики. Мне важно, чтоб они не вздумали послать сюда свою пехоту и обойти нас по бездорожью. Улавливаешь, как много от вас зависит? То-то же. Действуй!
