***
Но до последней страницы еще далеко! Книга получалась обширной, переполненной красочными примерами. Всю весну и лето Омар трудился над нею.
Вставал на рассвете, слушал пенье дроздов на деревьях. Оно обновляет душу, нежно лаская ее усталые фибры, — словно дочь, которой у тебя никогда не было, говорит с тобой затейливым птичьим языком. И, вздохнув, он садился за рабочий столик. Писал, пока не начинало ломить кисть руки, сводить судорогой пальцы.
Отодвинув перо, долго разминал и растирал руку. Выпивал чарку ячменной водки. Ел раз в день, где-то около трех-четырех часов. Лишь бы не обессилеть.
Еда сама себя варит. Знай, подкладывай дров под котел и в срок, что следует — в котел. Дело нехитрое. Омар отваривал кусок дешевого мяса с костью, затем клал в отвар цельно-очищенную репу, морковь, капусту, или тыкву кусками, или мелко нарезанный лук, иногда — горсть маша, риса, фасоли, сухой лапши. Главное — крепкий мясной отвар. В него хоть опилки сыпь, все равно будет вкусно и сытно. Особенно, если добавить чесноку, бросить стручок-другой красного жгучего перца, побольше разной острой и пряной травы.
Он не привык баловать свою утробу, носиться с ней как со средоточием мира. Наполняется живот — пустеет голова. Не соблюдал постов, строгих часов приема пищи и прочих охранительных мер. Ел, когда хотел и что имелось под рукою, — и желудок, зная свое место, довольствовался тем, что ему давали. Он служил хозяину верой и правдой и никогда не подводил его. Желудок, спору нет, весьма важный орган. Но выше него, слева, потрогай — горячее сердце, а выше сердца — голова.
Конечно, если к тому была возможность, он не отказывал себе. Хотелось кур или жареной рыбы — ел кур и рыбу, хотелось отменного вина — пил его. А уж когда исчезала такая возможность, не роптал, как иные. Терпел, не то чтобы радуясь тому, что есть, но и не терзаясь тем, чего нет. Атараксия!
Потому-то, наверное, и был он всегда здоров. Никто не видел, как он ест. И люди считали, что не ест он с ними потому, что презирает их, что ли. Нет! Он просто стеснялся есть при них. Ведь это все-таки грубый, животный акт.
Его идеал: торжество пытливого разума над сытым брюхом. Пытливый разум — ненасытен, ибо нет предела знанию. Сытое брюхо, как это ни смешно, тоже ненасытно, каким бы жирным оно ни раздувалось, — ибо нет предела его жадности. Но пытливый разум — признак человеческий. Ведь человек — это разум? Прежде всего. Сытое брюхо — признак скорее животный, скотский, и кто служит ему и только ему — угнетает человеческий разум. Следовательно, человеком имеет право именоваться лишь тот, кто служит человеческому призванию: думать.
Калитку Омар держал всегда на запоре. Ночью свеч не зажигал, чтобы не привлечь на огонек кого-нибудь из назойливо любопытных и праздноходящих.
…И вот — последние строки:
"Эта книга окончена хорошей приметой — красивым. лицом, для того, чтобы она была благословенна и для писателя, и для читателя. Окончена с помощью аллаха и благодаря прекрасному его содействию. Господи, оканчивай добром, счастьем и здоровьем".
Он переписал ее своей рукой, отнес переплетчику. С готовой книгой пошел к окружному правителю.
— Поскольку мне запрещено бывать в Исфахане, я не могу ее сам преподнести великой царице. Я слыхал на базаре, ты едешь на днях в стольный город. Не передашь ли «Наврузнамэ» кому следует?
Слава богу, окружной правитель, человек нестарый, не успевший очерстветь и пока еще не боящийся собственной тени, оказался одним из прежних учеников Омара. Обниматься и целоваться с бывшим учителем своим он, конечно, не стал. Но и не накричал на него, не вытолкал взашей. Что уже само по себе удивительно.
— Хорошо, передам, — сказал он сухо. — Коран говорит: "Не гони просителя".
— И на том спасибо!
…И потянулись дни тревожного ожидания. Деньги подходят к концу. Теперь уже не до ячменной водки. Пей ключевую воду. И рис отваривай на пустой воде. И где его взять, рис? Дали б они ему хоть немного за книгу…
Хоть мудрец — не скупец и не копит добра, —
Плохо в мире и мудрому без серебра.
Под оградой фиалка от нищенства никнет,
А богатая роза красна и щедра.
— Повесть ваша развлекла царицу и мудрых ее приближенных, — сообщил, вернувшись, окружной правитель. — Она достойна самой высокой награды. Но его светлость визирь Изз аль-Мульк — да поможет аллах ему в делах! — соизволил ее удержать. В счет ваших долгов Сельджукскому государству.
— Каких таких долгов?
— Разве вы забыли, учитель, сколько денег получили за восемнадцать лет на строительство вашего Звездного храма? Из уважения к памяти отца визирь не будет взыскивать с вас весь долг. Он прощает его. Но стоимость «Наврузнамэ», которую определили в пять тысяч динаров, остается в царской казне. Если б вы повинились, упали в ноги царице. Может, она и простила бы вас.
— Я перед нею ни в чем не виноват! Но, если хочет, пусть приедет — мне-то в столицу нельзя. Может, и упаду.
— О боже! — пришел в ужас окружной правитель.
— А если Звездный храм — мое личное достояние, я пущу его на слом и выручу за камень и прочее хоть часть затраченных средств.
— Нет больше Звездного храма! Без вас разломали и растащили.
— Уже? — Омара будто зимней каспийской волной в лицо и грудь хлестнуло. Зачем? Ради чего он хлопочет? Ради блага людей, которые знать не хотят какого-то там Омара Хайяма? Кому прибавили ума его математические трактаты, кого спас от беды самый точный в мире календарь? "Чтобы она была благословенна". Как уж для читателей, бог весть, но для самого писателя книга его благословенной не оказалась. И ни бог ему тут не помог, ни лицо красивое. Пригодились бы эти пять тысяч! У Омара оставался один динар. Всего один динар, хоть и полновесный, золотой. — Н-ну… ладно. Пусть будет так.
…Один динар. Золотой, полновесный. Его можно враз пропить в кабаке. И умереть с голоду. Или прожить на него сколько-то дней. И уж затем умереть.
Ну, что ж. Не я виноват, что вы превратили жизнь в дурацкую потеху, — будем дурачиться! Я принимаю условия игры.
Вина подай, слуга! Нет денег? Заложи
Тюрбан мой в кабаке и мой молельный коврик, —
Не только на словах я враг всей этой лжи.
Разбив у менялы на базаре свой последний динар на дирхемы. Омар направился к харчевне с негласным названием "Увы мне", где собирались писцы-каллиграфы, художники-миниатюристы, певцы, музыканты. Народ озорной, жизнерадостный. Свободное поведение, веселость нрава и полнейшая беззаботность.
Поэтов, достойных уважения, вокруг Омара не было, — панегиристы, придворные стихоплеты, он их не любил. Всякая сошка, едва ухватившись за краешек власти, спешила обзавестись собственным славословом. Даже окружной и городской правители. И даже чуть ли не каждый квартальный староста. Уж так им не терпелось угодить в анналы. И славословь! находились!
Омар любил живописцев. Они изображают сады, луга, цветы, влюбленных. Люди душевные, честные, вольные духом, они, конечно, не прочь гульнуть, зато верны в дружбе, приветливы.
Законопослушный обыватель, так называемый "порядочный человек", трусливо пройдет на базаре мимо сытого верзилы, который избивает голодного ребенка, укравшего лепешку. Пусть мухтасиб разбирается! Художник не станет ждать. Пока суд да дело… Он полезет в драку, даже с риском быть искалеченным. Даже с риском быть затем ославленным, как пьяный забияка.
…Служитель у входа в харчевню, поставленный затем, чтоб охранять ее от внезапного налета блюстителей нравственности, без разговоров пропустил Омара. Хоть и не знал его. Видно, чутьем уловил, что он свой. А может, и знал.
Подвал, битком набитый, встретил поэта, спускавшегося по мокрым каменным ступеням, восторженным ревом:
— О-о-о! Омаррр…
— Сюда, Омар, сюда!
— А, Салих! Как живешь?
— Как мы живем? Спим — стонем, едим — давимся, пьем — захлебываемся. Все спешим. Куда? В рай. Куда же еще.
Омару тотчас же поднесли большую чашу вина.
— Нет, спасибо. Я лучше — ячменной водки.
С чаркой водки он прошел в дальний угол, влез на помост, уселся один в стороне от всех.
Он неприветлив и скуп на слова не потому, что застенчив, косноязычен, он просто боится выболтать на воздух то, что хочет сказать в своих книгах. Воздух уносит слова, бумага их держит.
Они же ждут от него каких-то оглушительных изречений. И глядят, как на диво какое-то. Будто удивляются, почему у него на голове нет золотых рогов.
Нет, Омар не сыплет стихами на ходу, направо и налево, к месту и не к месту. Он пишет и читает их тогда, когда они нестерпимо жгут изнутри: не напишешь — отравят кровь, не произнесешь — сердце разорвут.
…Подвал гудел от разговоров. Тут безбожно, как и водится в этих местах, где каждый толкует о своем, мешая в кучу выдумку и правду, верное и ложное, злое и доброе, со смехом бранили все на свете. Хочешь — соглашайся, не хочешь — нет. Никто не станет вдалбливать свои убеждения в твою голову кулаком или дубиной —
