Так думал отец, а дочь нынче вечером отправилась на свидание с красавцем мирзой, полгода назад прибывшем ко двору из Кафы. Молодой мирза пробыл два года в Польше, набрался там опыта в турнирных боях, закалил тело, но оставался невеждой в общепринятых знаниях и в поэзии. Он был знатного рода, блистал на ристалищах Бахчисарая и Карасу-Базара, терпеливо, пытаясь скрыть скуку, высиживал на соревнованиях поэтов в Хан-Сарае. И половина женского населения высших слоев ханства была в него влюблена.
Подруги обратили внимание Лейли на молодого красавца, она следила из-за ширм за ним, когда он слушал с очевидным безразличием чтение стихов лучшими декламаторами Истамбула и Персии, и с гораздо большим пристрастием принимал участие в обильных дворцовых трапезах. И юная Лейля тоже увлеклась молодым воином, провела несколько бессонных ночей, пролила малую толику слез – так принято! - и написала пять стихотворных посвящений предмету своего увлечения.
На одном из игрищ, устраиваемых в Хан-Сарае для молодежи, Лейля обменялась несколькими фразами с кафским гостем. Потом они виделись на поэтических вечерах, и она продолжала убеждать себя, что влюблена в красивого джигита. В том, что он влюбился в Лейлю, сомнений не было. Они несколько раз уже встречались тайно в ночном саду, на одном из свиданий мужчина даже позволил себе взять девушку за руку, и та не отняла ее. И чем чаще встречались молодые люди, тем сильнее разгоралась страсть у воина и тем более трезво смотрела на него молодая гиреевна.
На одном из свиданий Лейля прочла воину сочиненные ею стихи, выдав их за перевод с персидского. Никакого впечатления на чувства мужественного юношу эти красивые стихи не оказали. Царевна перевела разговор на светила ночного неба, стала рассказывать о планетах. Воин явно заскучал. В другой раз она попробовала разговорить его, начав расспрашивать об Испании и о Франции, где он побывал. Его попытки что-то рассказать показали его полную неспособность к стройной речи.
Но отказаться от своего увлечения молодым красавцем Лейла не могла и сама удивлялась тому, что ей были так желанны их недолгие тайные встречи. О ее невинных свиданиях в ночном саду слуги рассказали родителям, и те уже обсуждали, правда, с большим сомнением, перспективы этого увлечения своей дочери.
На очередном свидании девушка прочла, уже не скрывая авторства, одно из своих стихотворений, написанное, кстати говоря, как результат наблюдений и над поведением за трапезой своего влюбленного слушателя:
Ийшу нуше, немет долу софрая гозь атмагил.
Аят зевкы, ферахлыгы гельмез янгыз бу иле.
Бак сен, ляле киби сюслю, нарын чичек шукранле
Бютюн омюр гыдаланыр факат соган, сув иле.
На столы с едой богатой не бросай несытых взглядов.
Вдохновение и радость дарит нам не только снедь.
Погляди, краса и свежесть ярко алого тюльпана
Рождена и содержима только луком и водой.
Ни само это замечательное стихотворение, ни факт написания его прекрасной гиреевной не произвели никакого впечатления на душу молодого мирзы. Лейля смотрела, не скрывая иронии, на освещенное луной лицо сидящего на земле у ее ног воина и думала: «Он красив и силен, меня к нему тянет, хотя за его красивым лбом малоразвитый мозг. Что нам, женщинам, нужно?
Напишу стихи об этом…».
Юная царевна такие стихи написала, удовлетворилась самоиронией и больше не виделась с гостем из Кафы. Эти стихи до нас не дошли, они сгорели в библиотеке Бахчисарая, подожженной Минихом.
Камилл, нескромно, пусть и невидимо, присутствовавший на этом последнем свидании красавицы Лейли с воином-неудачником, знал, что эта юная гиреевна приходится ему далекой прабабушкой, и страдал от этого знания – он влюбился в прекрасную поэтессу.
Грусть не покидала его, когда он опять был в современной ему Москве. Он стоял летней ночью в темной комнате у открытого окна, вспоминая прекрасный сон о юной чингизидке.
Сон-то сон, а в подошве оставленных в прихожей ботинок между квадратиками протектора застрял и не вывалился маленький камешек красноватого оттенка – точно такой, какими выстланы были дорожки в том бахчисарайском саду.
У открытых ворот летней усадьбы мирзы Эсадулла-бея в селении Бадана остановилась небольшая группа всадников. Один из них спешился и, не входя во двор, громко выкрикнул по-татарски:
- Эсадулла-мирза! К вам пожаловали российские вельможи! Соблаговолите принять гостей!
Во дворе занимались разными хозяйственными делами слуги мирзы, и один из них, оглянувшись на прибывших, вошел в дом, чтобы уведомить хозяина. Мирза в белом чесучовом халате вышел на порог, и когда человек, держащий своего коня под уздцы, повторил ранее сказанное, хозяин велел слугам принять от прибывших коней. Вошедших во двор четверых гостей мирза встречал легким поклоном, стоя на широкой веранде. Кратким приветствием на татарском хозяин пригласил их в дом и усадил на низкие диваны. Толмач, судакский грек на службе российских властей, сообщил, что гости прибыли из Петербурга и у них важное предложение к мирзе.
Сразу же заговорил по-русски один из пришедших, в богатом, расшитом золотом камзоле, и толмач начал было переводить его речь. Но Эсадулла-бей остановил его жестом. В комнату вошли женщины, закрытые по глаза белыми покрывалами, поставили на низкие круглые столики подносы, на которых дымились маленькие фарфоровые чашечки с крепким кофе, белел в миниатюрных вазочках мелко колотый сахар, на серебряных тарелочках лежало печенье курабие, высились венецианские бокалы с холодной родниковой водой.
- Бююрыныз, - произнес хозяин, указав жестом на угощение. – Угощайтесь.
Русский в золотом камзоле опять начал говорить, и толмач вынужден был переводить его слова.
- Русские вельможи пришли к мирзе просить его поступить на службу к их царице, - успел сказать грек, но хозяин опять остановил его и персонально обратился к нетерпеливому гостю:
- Бююрыныз, бейим! – и сам взял в руки чашку с кофе.
Гость, кажется, понял, что процедуру гостеприимства нарушать нельзя, и потянулся к угощению. Толмач, обменявшись взглядом с хозяином, разъяснил гостям, что глоток холодной воды после глоточка горячего кофе создает особо приятные ощущения. Гости оживились и стали обмениваться мнением по этому поводу. И печенье курабие петербуржцам понравилось.
Наконец можно было приступать к разговору о причине визита высоких гостей. Толмач представил всех троих прибывших, хозяина им представлять не было нужды – знали к кому ехали.
Золотокафтанный опять начал говорить, и грек перевел его речь, из которой следовало, что, присоединив Крым к великой России, превеликая Екатерина обязуется защищать личности своих новых подданных, их имущества, храмы и исламскую веру, и долг каждого крымского мирзы поступить на службу к великой повелительнице Империи.
- Долг? – переспросил Эсадулла-бей, и этот короткий вопрос был достаточно выразительным, чтобы быть понятным и без перевода. Реакция крымского мирзы подвигла русского на еще более выразительную речь, после которой на какое-то время наступило молчание.
- Как имя этого человека? – спросил после паузы Эсадулла-бей по-татарски, при общем представлении гостей не задержавший своего внимания на их именах и титулах.
- Это мирза Голицын, большой человек, преданный слуга великой государыни, - с пафосом отвечал толмач.
Услышав ответ, Эсадулла-мирза улыбнулся краешком губ и бросил взгляд на покрытую ковром стену. На стене среди других висела старинная сабля, изготовленная еще мастерами в славном городе Сарае, столице Золотой Орды. Эту саблю великий Менгли–Гирей подарил в свое время московскому великому князю Ивану. Каким-то образом потом этот раритет перешел к князьям Голицыным. Любовник царевны Софьи князь Василий Голицын с известной одному ему целью взял это дорогое оружие с собой во время авантюрного похода на Крым. Прадед Эсадулла-мирзы обнаружил эту саблю в шатре бежавшего от крымской конницы московского воеводы. Так поспешно бежал князь Василий, что оставил в своем шатре, поставленном им вблизи Ак-Кермена на реке Оскол, не только эту историческую саблю, но и сундук с одеждой.
И вот потомок побежденного когда-то русского воеводы, явившись незваным гостем, поучает Эсадулла-бея, вербуя его в холуи московской царицы. Воистину, мир подобен вращающейся лестнице – кто сегодня на верхней ступеньке, тот завтра окажется на нижней…
- Ксёнжэ, можэмы розмавять бэз тлумача, ежели знаш польски, - обратился мирза к русскому.
- Знам добже польски! – воскликнул Голицын, и дальше беседа двух достойных мужей продолжалась без посредника.
