Ночью, ворочаясь с боку на бок, понял я, что меня беспокоило: Ира не понимает, что родина и государство это две большие разницы. Любовь к родине Ира переносит на подлое государство, создавшее пятьдесят восьмую статью со множеством пунктов, подпунктов и дополнений. И наивно думает Ира, что все досадные неувязочки в нашей стране можно обходить, как стоящий на дороге столб. Одно дело — фиктивный брак для увольнения с работы — к этому без смеха не отнесешься и шуточек скабрезных — ой-ойе-оей — не обберешься! А другое дело — использование чужих документов, чтобы укрыть от НКВД врага народа. Тут компетенция пятьдесят восьмой. На эту статью работают миллионы служащих от Берии до дворников. И где гарантия, что не раскопает какой-то подозрительный кадровик тот интересный случай, что в одной семье есть два Семена Овчинникова, в один день родившихся…
А если я смогу убедить Иру в том, что финт с документами Семена рискованный, то не изобретет ли она что-нибудь еще более оригинальное, с чем тут же влипнет по той же пятьдесят восьмой? Имею ли я право ради своего благоденствия подвергать смертельному риску добрых людей? Пора бы, вашему сиятельству, графу Монте-Кристо, честь знать… Не загостились ли вы тут: «Во глубине сибирских руд…»? И приходит в душу горечь еще одной утраты и лютая злоба на враждебное государство, живя в котором всю жизнь обречен я скрывать фамилию отца — героя Гражданской. А Ира сладко спит, усталая и довольная тем, что так удачно решила важный житейский вопрос.
Конец репортажа 12
Наш паровоз,
Вперед лети!
(Песня)
Время: июнь 39 года.
Следующий день.
Возраст — 12 лет.
Место — Иркутск.
Пока Ира не пришла с работы, пишу я письмо. Как-то стыдно жить в доме очно, а уходить заочно. Будто бы сбежал. У Валета была причина прощаться письмом, а у меня? Но другого я ничего не придумал. А потому уже два часа терпеливо пачкаю бумагу своим ужасным почерком:
«Дорогие тетя Нюра, Ира!
Не сердитесь, не называйте меня неблагодарным! Я благодарен за все. За заботу, за любовь. И за то, что вы хотите для меня сделать. Но это делать не надо. Я клиент для той конторы, от которой честные люди держатся подальше. Если бы я был вор, преступник! Преступников в СССР уважают. Их судит «самый гуманный советский суд». А меня судить не будут: я враг! «Врага не судят, его уничтожают». К этому, Ира, призвал Великий Пролетарский, который был мразью и недавно сдох, но миллионы лучших людей все еще уничтожают без суда по гнусному призыву этой гниды! Я чес, на котором, не считая уголовных грешков, висит побег из ДПР НКВД. Как беглому чесу вышак мне светит без вариантов. И ты, Ира, и твоя мама тоже станете клиентами конторы, которая пользуется одной статьей, но применяет ее так разнообразно, что ее на всех честных людей хватает.
Ира, ты, конечно, меня умнее, но я имею интерес к этой статье с детства, а поэтому я напомню пункты той статьи, которые вы, Овчинниковы, наскребли, как мои сообщники. Итак… Пункт 12 — недонесение о враге народа! Пункт 4 — содействие в деяниях врага народа! Пункт 1 — преступление против установленного НКВД порядка регистрации врагов народа (прописка и др.). Но особенно опасен Пункт 11 — умысел на преступление! Никто и никогда еще не мог опровергнуть такое обвинение, потому что оно может быть скрыто в голове каждого. Для раскрытия применяют гебушный инструмент системы «наган». А по этой статье пойдет вся семья Овчинниковых. В том числе и великодушный, но легкомысленный Сенька. По любому из пунктов 58-й меньше червонца не дают. А по совокупности для всех Овчинниковых будет срокОв — на сто годков! Я уж не говорю о том, что было, если бы вы все вместе сделали то, что хотели. Я пишу про то, что вы, Овчинниковы, успели натворить!
Мама и Ира! Мне очень хорошо с вами. Я люблю вас очень! Вы вернули мне счастье, которое у меня отняла подлая советская Родина. Вы вернули мне семью и любовь. Вы для меня родные! Как мама и сестра. Я все время думаю про вас как про маму и сестру, а вслух сказать — боюсь. Стесняюсь. Но я должен вас покинуть. Ненавистная Родина не жалеет средств, чтобы перекрывать таким, как я, все пути в жизнь. Но и я, как ты вчера сказала, не лыком шит. Еще будем посмотреть, кто скорей окочурится: я или власть советская? Ира, мама, когда вы будете читать это письмо, я буду уже далеко от Иркутска. Но обещаю, что иногда буду писать письма. Если уедете, то ваш новый адрес я узнаю через Сеню и дядю Ваню. Их адрес я помню. Не беспокойтесь — не пропаду. Да! В кармане моего зимнего пальто лежат золотые часы. Сохрани их, Ира, пожалуйста! Не дари, не продавай!! Ты, Ира, да я — нас на свете всего двое, кто всегда будет помнить о Коле. Если я сумею стать взрослым, то с гордостью буду носить эти часы.
А велосипед я дарю Сене. За его доброе сердце, за то, что из-за меня хотел он остаться на всю жизнь в деревне. Пусть переедет к вам, пропишется в домовую книгу, получит паспорт, поступит в техникум и учится на изобретателя. Ему велосипед нужнее — в город ездить, а то автобуса не дождешься. Целую вас всех! Саша.
Это письмо хранить нельзя! Везде сексоты! Сожгите, не откладывая ни на минуту! Скорее сожгите!! Не перечитывайте!! Да сожгите же скорее, пока не случилась беда!!!»
* * *
Запечатываю письмо, оглядываюсь на тетю Нюру. Сегодня она с постели не встает — ноги болят.
— Тетя Нюра! Спрячьте это письмо, его вам Ира почитает. Чур-чура — только Ира! Ни-ко-му больше не показывайте — от этого беда будет страшная!
Тетя Нюра прячет письмо под подушку. На глазах у нее слезы: понимает…
— Сашенька, подождал бы Иришку… она ж, поди-тко, скоро ужо придет… — Тетя Нюра садится на кровати, опускает на пол опухшие ноги. Я целую ее. А у дверей говорю:
— Нельзя мне оставаться! А Ира… она меня не отпустит, а этим всех погубит!!
Оглянувшись в дверях, вижу, что тетя Нюра, опираясь на спинку кровати, встает на ноги… что-то говорит, просит подождать… а почему бы не подождать, хотя бы, денечек? Кто гонит меня из этого дома сегодня? Как знать, а вдруг все как-то само собой обойдется? И когда я готов поддаться на уговоры, вспоминаю слова Валета: «Вякнув «до свидания!» — не позабудь уйти…» Не оглядываясь, выбегаю из дома, но успеваю услышать:
— Храни тебя Господь, Сашенька!!
* * *
На остановке — толпа: автобуса давно не было. Быть может, и не будет? И так бывает. В сообразиловке подпрыгнул подленький финтишка: если автобус не придет — меня тут и подловит Ира, придя с работы. А, прочитав письмо, она в меня так вцепится… и на сантиметр не отпустит… а я и сам не хочу уезжать…
И тут появляется автобус, перекособоченный перегрузкой. Быть может, он, переполненный, не остановится?.. Такое бывает. Но, воняя резиной покрышек, разогретых от задевания за кузов, автобус замедляет ход, рулит к остановке. Вдруг — не сяду?! — трепыхнулась в душе последняя надежда.
«Легче в ж. у вставить глобус, чем в иркутский сесть в автобус», — говорят у нас в поселке. Но… «С судьбой надо играть честно, тогда будешь иметь свою судьбу. Собственную!» — говорил Валет.
Опередив всех, я, как клещ, впиваюсь в щель еще закрытой автобусной двери. А как только дверь приоткрывается, яростный напор жаждущих внедриться в автобусное жестяное чрево расплющивает меня до кондиции, удобной для перевозки в гортранспорте, и вжимает в тесно сплоченные внутриавтобусным давлением задницы тех, кто был запрессован сюда на предыдущей остановке.
Натренированные в суровой борьбе за место в гортранспорте до твердости футбольных мячей, задницы нервно взбрыкивают с грацией диких мустангов и дружно оттопыриваются навстречу нашему вторжению. Мы, свежезапрессованные, понимаем неприязнь оттопыренных задниц к нам, и темная волна раздражения захлестывает наше сознание. Мы вносим с собой свежую, еще не растраченную струю злобы во внутриавтобусную неугасающую перебранку, которая не переходит в рукопашную только потому, что шевелить в автобусе можно только ушами и задницей.
На следующей остановке повторяется то же самое. Ничто не сближает тела людей так, как автобус в час пик и ничто не разделяет души людей так, как насильственное сближение их тел. Люди в автобус входят и выходят из него, а злая перебранка остается и едет, будто бы сама по себе.
Экспериментами горкомхоза по увеличению сжимаемости населения в иркутском транспорте установлено, что если людей спрессовывать до достижения критической массы, плотность которой определяется критерием «яблоку негде упасть», то в такой массе перестает действовать не только закон Ньютона, выковырнутый из упавшего яблока (был тогда простор, чтобы ему падать!), но и все остальные законы мироздания, особенно нравственные.
