— Старик Плеснев мертв, — напомнила Аглая.
— Не его. — Федор мотнул головой. — Полковника Шергина.
Освободившись от заявлений, он допил чай и расслабился. Теперь можно было перейти к другим вопросам. Он сосредоточил во взгляде всю нежность, на какую был способен, и постарался, чтобы это было заметно.
— Что ты так страдальчески смотришь? — спросила Аглая, отведя глаза, и стала зачем-то переставлять на столе чашки.
Федор немедленно сменил нежность на решительность.
— Послушай, я понимаю, когда я только явился сюда к вам, ты воспринимала меня, и, наверное, справедливо, как некую эманацию городского хаоса. Этакого столичного ковбоя, который сбежал в деревню, потому что ему вздумалось вообразить себя лишним человеком. Вот, ты улыбаешься, значит, так все и было. Но кое-что изменилось. Я ведь почти три месяца тут живу. И ваши сельские натурфилософские эманации на меня тоже действуют. Поверьте, Аглая… пардон, забылся… Поверь, я стал другим. Я, можно сказать, возродился здесь душой к новой жизни и…
Аглая прыснула, закрывшись ладонью, и все красноречие Федора как рукой сняло.
— Что? — с глупым видом спросил он.
— А кто в Бийске хвастал красивой жизнью и сорил деньгами? — тихо смеялась она.
Федор помрачнел и долго не находил слов. Потом встал, ушел к окну и сказал:
— В сущности, это не более чем сублимация подавленных желаний. Но теперь я понимаю, какой же я дурак. Как пошло и скудоумно вел себя. Это оттого, что я совсем потерял голову. — Он порывисто вернулся к столу. — Я сейчас задам тебе прямой вопрос и хочу услышать на него прямой ответ…
— Ты хочешь знать, пойду ли я с тобой в горы? — опередила его Аглая. — Разумеется, да.
Федор вскочил, схватившись за голову, и зашагал по комнате.
— Нет, это невозможно! — отчаянно произнес он. — Эта женщина сведет меня с ума!
Он остановился, задумчиво глядя на нее.
— Кажется, я никогда не смогу раскусить тебя. Но, черт побери, мне это нравится. Сам не знаю почему.
— Я же не сахар, чтобы меня раскусывать, — с усмешкой сказала Аглая.
— Это я уже понял, — проворчал Федор.
Степь выгорела на солнце до рыжины — у нее стал портиться нрав, и все чаще вокруг Усть-Чегеня перекатывались темные клубки пыльных бурь. Только флегматичным верблюдам было хорошо — вся остальная живность, не исключая людей, стремилась в горы. Из-за нашествия туристов Федор на время потерял Аглаю и от тоски начал выдумывать разнообразные причины для ревности. Прождав неделю и окончательно разочаровавшись в женской последовательности, он отправился на поиски единственного знакомого алтайца — желтолицего Бельмондо. Полдня Федор ходил по степи, высматривая горбатые кочки на фоне дымчато-синих гор — верблюжье стадо. Наконец, умаявшись и возжаждав, догадался повернуть к стойбищу. Там и наткнулся на обоих — бездельничающих и весело болтающих на туземном языке. Аглая была в том самом платье, которое купил в Бийске Федор, насилу уговорив ее не сопротивляться подарку.
Голубой бархат смотрелся на ней превосходно, но посреди убогих монгольских юрт это выглядело насмешкой, и Федор даже догадывался над кем. В голову ему пришла беспомощная мысль, что он не заслужил такого обращения с ее стороны. Но тут же эту беспомощность перебила другая мысль, намного более мужественная. Он подумал, что, даря женщине красивые платья и драгоценности, мужчина покупает все это для себя. И трудно было бы требовать от женщины, которая тебе не принадлежит, чтобы она подбирала к подаренному соответствующее окружение. Разве что подарить и его тоже.
— Надеюсь, тебя не переименовали в Голубую Березу? — изображая цинизм, спросил Федор. — Впрочем, это было бы куда как романтичнее, чем Белая. Голубые дали, сиреневый туман…
— Здравствуй, Федор. Я тоже рада тебя видеть.
— Разве бывают голубые березы? — спросил Жанпо. — Ты, наверно, плохо учился в школе.
— Я вообще не учился в школе, и до сих пор мое невежество служит притчей во языцех, — объяснил Федор.
Жанпо онемел в изумленном восторге.
— Похоже на правду, — улыбнулась Аглая.
— А теперь мне не терпится пойти в горы, искать Белого Старца, чтобы он поделился со мной своей мудростью, — тонко намекнул Федор.
— Так это тебе нужен мой дедушка? — Жанпо обрел дар речи.
— Твой дедушка — Белый Старец? — не без удивления спросил Федор.
— Его дедушка шаман, — ответила Аглая. — Ты же хотел познакомиться с шаманом?
— Дедушка очень старый, — сказал Жанпо, — он больше не призывает духов.
— Да и моя бабушка немолода, — брякнул Федор, однако немного подобрел, испытывая интерес к шаману, к тому же очень старому.
— При чем тут твоя бабушка! — сердито подняла брови Аглая, и Федор ощутил сладость удовлетворения — наконец-то ему удалось засунуть холодную руку под теплое одеяло ее безмятежности.
— А сколько лет дедушке? — спросил он Жанпо.
Полуобморочно закатив глаза, алтайский Бельмондо долго шевелил губами.
— Много, — подвел он итог подсчетов. — Дедушка родился еще до того, как в священное дерево Кер-Огоч попала молния.
— До тысяча девятьсот десятого, — перевела Аглая.
Федор присвистнул.
— И до сих пор ты скрывал столь ценный исторический артефакт от общественности?
Жанпо неуверенно моргнул.
— Я ничего не скрывал.
— Ладно, оправдываться будешь потом. Показывай мне своего дедушку, — распорядился Федор. — Кстати, чем тут, кроме прокисшего верблюжьего молока, утоляют жажду?
— Чакой, — ответила Аглая, шагая позади.
— Что такое чака?
— Местный энергетический напиток, по вкусу похоже на кока-колу.
— Надо же. Из чего ее делают?
— Из маральего корня. Мелко нарезают, потом пережевывают и…
— Что-что делают?! — затормозил Федор.
— Смешивают со слюной, чтобы началось брожение, — с невинной улыбкой разъяснила Аглая. — Жанпо, угости Федора чакой.
Алтаец послушно направился к ближайшей юрте.
— Стой! — сдавленно крикнул Федор. — Не надо чаки.
Но туземец уже исчез в юрте и быстро вернулся с пластиковой бутылкой в руках.
— Это не чака, — объяснил он сомлевшему Федору. — Это пепси.
— Черт побери, — пробормотал тот, глядя на этикетку. — Миклухо-Маклаю здесь определенно нечего делать.
Одолев жажду, Федор поинтересовался:
— Так мы идем к дедушке?
— Мы уже пришли.
Жанпо показал на юрту, куда ходил за бутылкой. Лишь теперь Федор заметил на ее войлочной крыше спутниковую антенну-«тарелку». Выглядела антенна нарядно — ее украшали прицепленные по краю маленькие бубенцы с яркими ленточками, нежно позвякивавшие на степном ветру. Федор невольно засмеялся:
— Дедушка любит праздники?
Жанпо серьезно покачал головой.
— Нет. Дедушка очень старый, — повторил он, — уже не камлает. Но он смотрит по телевизору, как камлают белые люди.
— Что он имеет в виду? — Федор озадаченно повернулся к Аглае.
— То, что сказал, — пожала она плечами.
Жанпо открыл дверь юрты:
— Заходите. Только тихо. Дедушка не любит шума.
Несмотря на дедушкину нелюбовь, телевизор был включен громко — наружу звук не проникал из-за толстых войлочных стенок юрты. Дедушка сидел на полу спиной ко входу и к гостям не повернулся. Его внимание поглощала шумная, истерическая перепалка на экране — показывали ток-шоу, из тех, в которых громче остальных орет по обязанности ведущий. Федора иногда интересовал теоретический вопрос, откуда берут таких бешеных, но теперь его больше занимал дедушка, полностью экипированный в шаманское облачение. Меховая парка была густо обвешана разнообразными амулетами — палочками, крючками, бубенчиками, зубьями, резной костью, перышками и прочим охранительным добром. В руках старый шаман держал огромный бубен — больше полуметра в диаметре и с минутными интервалами бил в него колотушкой, издавая сильный, низкий звук. К пению бубна шаман присоединял монотонную горловую руладу, от которой Федору хотелось прокашляться.
Жанпо стоял смирно и не тревожил дедушку, видимо, дожидался момента, когда будет можно. Федор, хотя не понимал, чем занят шаман, также покорно молчал и тщетно пытался разрешить загадку камлания белых людей. Когда начался перерыв на рекламу, он не удержался и на излете горловой вибрации шамана вежливо кашлянул.
Старый колдун не повернулся. Опустив бубен и уронив голову на грудь, он захрапел — очень громко и демонстративно. Жанпо в ответ на вопросительный взгляд Федора приложил палец к губам.
На последней секунде рекламы шаман пробудился от фальшивого сна, поднял к экрану пульт и приглушил звук. Затем с кряхтеньем повернулся к гостям.
— А, это ты, Жан-Поль.
— Я, дедушка Алыгджан.
