Первый золотистый свет пропитал на востоке поседевшую ночь.
Откуда-то донеслись голоса, облили Беранека жаром и холодом. Охваченный нечеловеческим ужасом, с пьяной головой, пошел Беранек, куда глаза глядят. Он шагал, не разбирая дороги, — ноги сами несли его. Только когда путь его пересек проселок на Крюковское, он понял, куда направлялся. Дорога подбежала ему под ноги нечаянно, как собака, которую прогнали, с немым упреком в глазах.
В конюшне лошаденка Беранека оглянулась, грустно тряхнула гривой. Но Беранек содрогнулся до, мозга костей. Голове страшно хотелось спать — а сердце уснуть не давало. Оно билось в груди тревожным набатом, который не заставишь умолкнуть.
* * *
Макар с солдатом нашли на истоптанном поле брошенное тело. Макар, дрожа с ног до головы, все внушал солдату:
— Да подойди ты, подойди, не помер он. Ну, видишь — жив! Воды принеся, воды! Ах ты господи…
Оставив солдата возле окровавленного тела и осенив себя размашистым крестом, Макар пустился в Крюковское.
В эту пору Арина, опять не дождавшись Тимофея, который должен был со своей упряжкой выйти сегодня на барское поле, уже сама, злясь и досадуя, готовила лошадь.
Макар сердито набросился на нее:
— Где ты там? На-ка вот, черти б вас всех…
Руки у него тряслись.
— Ох, иди-ка скорее!
Арина широко открыла глаза:
— А что?
— Что? А то, что… Эх, люди!.. Старого-то… того… поймали! Вот!
Арина выронила вожжи, и Макар совсем взбеленился:
— Ох, надо же было разбойничать! Ах, грабители!
— Да кто?.. Что?.. Чего ругаешься? Рехнулся, что ли, старик?
— Это я-то?! — фальцетом взвизгнул Макар. — Я рехнулся? Ишь ты! Поджигатели вы!.. Бог вас и наказал… Сам барин твоего Тимошку словил, вот что! Воры, поджигатели!.. Ах ты господи, ну люди…
Арина смотрела на него, не говоря ни слова, и краска постепенно сбегала с ее лица.
— Не пойму я…
— А ты иди, иди… Увидишь! Поймешь!.. Чего стоишь, ворона?.. О, господи… Не поймет, вишь… Ну, видано ли дело… Эх!
— Да кого ругаешь? За что? Чего мелешь-то? С Тимофеем-то что?
Макар отвел глаза — он просто чувствовал, как с этими словами сердце у нее, обжигая грудь, поднимается к горлу. У него тоже все сжалось внутри, и поэтому он снова озлился. Крикнул резко:
— Ну давай! Скорее! Ну люди, ну люди… Скорей же! Старик твой барский хлеб жег. Бог наказал его: под лошадь барину попал…
Охваченная смутным ужасом, Арина сделала несколько бесцельных шагов.
— Да куда ты, черт? Скорее!
С пустотой в голове Арина двинулась к избе. Потом, будто внезапно поняв что-то, повернулась и, задыхаясь от страха, кинулась через сад — той тропкой, по которой выходил из дому Тимофей, по которой он вышел и вчера, — тропкой, ведущей в луга и к пчельнику. Будто на этом пути можно было еще спасти что-то или спастись от ужаса, от несчастья.
Макар остановил ее страшным ругательством. Арина послушно вернулась, но теперь она побежала к воротам на улицу.
— Сбесилась… сучья мать! Я те сорвусь с цепи-то!.. Виселица по тебе плачет… Запрягай!
С внезапной фальшивой яростью он закричал сквозь обжигающие слезы:
— Не тащить же мне его на спине! Скорей, говорят тебе!
Он сам вывел лошадь и запряг.
Арина взвыла бабьим воем, но после окрика Макара заплакала тихо, испуганно, захлебываясь.
Через забор стали заглядывать соседи. Макар понял, чего им надо. Не глядя ни на кого, он упрямо замолчал, торопливо ладил телегу.
Лишь закончив работу, он снова разразился бранью:
— Дураки, разбойники, сволочь!
— Стало быть, не дали ему умереть за царя-то! — крикнул кто-то за забором с ядовитой насмешкой.
— Под лошадь попал! От виселицы ушел, да от божьей кары не ушел, поджигатель! — закричал Макар, скаля зубы, и хлестнул лошадь.
Но когда они выехали за околицу, такая усталость вдруг охватила Макара, и так тряслись у него иззябшие руки, что он передал вожжи Арине.
— Поезжай! Не то еще полиция его найдет… И всех вас… воры, воры… по заслугам… Поезжай, ну!
Через некоторое время он, в припадке новой злости, рявкнул:
— Гони лошадь! Прибрать надо!
И, снова ослабев, повернулся к Арине спиной.
— Грех прибери… кабы это несчастье… паше несчастье…
Арина давилась сухими слезами от ужаса. Нахлестывала лошаденку измочаленным прутом. Лошаденка наконец дернулась и поскакала по проселку, расчесывая ногами траву и подбрасывая старенькую телегу.
В тот летний день, когда пленные солдаты и офицеры, назначенные остаться в Обухове, покинули вагоны, лейтенанта Томана охватил особенно сильный приступ какой-то странной слабости, нападавшей на него уже в течение нескольких последних дней.
Слабость эта перешла в безразличие, а оно в конце концов принесло облегчение. Его перестала мучить изнуряющая мысль о недомогании. Только почувствовав, что вагон двинулся, он на секунду стряхнул с себя безразличие. Толчки вагона отдавались в больной голове. Однако вечером он уснул сразу и, как ни странно, очень легко.
Правда, и после этого он все просыпался от чего-то, но сон уже налег на него каменной глыбой, которую не сдвинуть было слабым проблескам сознания.
Глубокой ночью Томана разбудила тишина. Он был один в вагоне. На гладко оструганных нарах лежал тоскливый синеватый сумрак. В зияющие, открытые двери по обе стороны теплушки тянуло ночной сыростью, в них мерцали расплывшиеся огоньки и отблески их на мокрых крышах. Вагоны на соседнем пути вросли в мрак. Сырость полей, размокших под дождем, холодила спину, оседала в горле.
Беспокойство, овладевшее им при пробуждении, на время пересилило его безразличие. Он надел шинель и посидел так немного. Потом снова лег, съежился, повернувшись на бок, натянул шинель на голову. Так он готов был ждать хотя бы даже саму смерть.
За темной стеной вагонов на соседнем пути дважды бешено промчались поезда. Потом на небо просочилась заря. Тогда проснулись и человеческие голоса. Звучали они почти все чуждо, лишь порой в их мутном потоке вспыхивало понятное слово.
Потом Томан увидел на путях капитана Гасека. Превозмогая внутреннюю дрожь, он стал следить за капитаном и увидел, как тот влезает в соседний пассажирский вагон. Значит, пленных офицеров перевели туда ночью — а ему ничего не сказали. Обидевшись, Томан снова лег, и снова неотвязный холод пронизал его до костей.
В какой-то ранний час к теплушке с топотом подвалили люди. Он слышал их будто издалека. Все закипело, зашумело, заблестели глаза в дверях. Люди ворвались в вагон глухим стуком мешков, запахом немытых тел, волной криков и лиц, грязных австрийских и русских фуражек всех видов, застегнутых и распахнутых воротов…
Томан с головой спрятался под шинель, спасаясь от этой волны. В таком положении и обнаружили его новые обитатели вагона. Удивленно обступили его.
— Шинель-то офицерская, ишь франт! — сказал стоявший ближе всех и потянул Томана за ногу.
Он собрался было стащить с него шинель, да вдруг остановился и смущенно стал рыться в своих карманах, извлекая табак. Недоверчиво поглядывая на Томана, который сел на нарах, он пересыпал из ладони в ладонь крупинки махры.
— Гм… Разрешите, пан лейтенант…
Томан покорно отодвинулся к стенке.
— Пожалуйста.
Человек с махоркой, блестя глазами, взглянул на другого, стоящего рядом, и свистнул:
— Это что ж, для господ лейтенантов не осталось места в пассажирских вагонах?
Томан не ответил. И чтобы вообще не отвечать больше никому, он после этого целый час пролежал с закрытыми глазами.
И все-таки, когда незадолго до отъезда за ним пришел Крипнер в сопровождении русского солдата, Томан отказался перейти в пассажирский вагон. В знак протеста он остался там, где был брошен своими товарищами.
Новые обитатели вагона сначала громко выражали свое недовольство, но забыли о чужаке, как только состав тронулся.
Через некоторое время сосед Томана довольно вежливо спросил:
— Пан лейтенант тоже в Киев?..
— Не знаю.
Вечером этот сосед уже вызвался принести ему кипятку. А так как для этого ему пришлось идти за кипятком вторично, то он не преминул упрекнуть Томана.
— Чего же сразу не сказали?
Зато он принес уже заваренного чаю и представился:
— А звать меня Мазач.
— Спасибо, — с горькой вежливостью сказал Томан.
Окружающие прислушивались с любопытством.
— Говорит-то как! — ухмыльнулся кто-то, шмыгнув носом.
— Интеллигентно говорит! — кто-то другой сморкнулся, словно плюнул в потолок.
Тут уж Мазач разозлился:
— А ну по гнездам, воронье!
Вечером станционные огни кололи глаза Томану. Он чувствовал на висках иглы их лучей. И от говора солдат как-то особенно жестко потряхивало деревянные стенки вагона. Говор усыплял и не мог усыпить, будил и не мог разбудить его. Он наполнял мозг тонкой трясиной видений. Образы колыхались, как клочок бумаги на тяжелой волне.
