С тех пор Томан каждый день выходил во двор и в парк. Там лежали и бродили непостижимо-медлительные люди.
Прежде всего он исследовал закоулки двора и парк и лишь после этого обратил внимание на этих малоподвижных людей в больничных халатах.
— Эй, пан! — окликали они его или спрашивали, знакомясь: — Раненый?
Привели к нему юношу, который с грехом пополам говорил по-немецки. Очень уж хотелось им расспросить Томана.
— Говорят, немец убивает пленных, потому что у самого хлеба нет. Правда это?
И радовались, когда юноша перевел им ответ Томана, что немцы пленных не убивают.
— Врут, врут, все врут газеты, — наперебой заговорили слушатели, и взгляды их были горячи и лукавы.
В благодарность они старались обнадежить и Томана и были при этом необычайно щедры.
— В России пленным хорошо живется. Ох, хорошо, пан!
Один выздоравливающий из Приамурья всюду ходил за Томаном, рассказывал:
— Там, у нас, есть город Хабаровск. В нем уйма пленных. И лучше наших живут. Работают, когда им вздумается.
Чтоб доказать «своему австрияку», что пленным в России действительно разрешают работать, повели Томана к ограде, за которой был двор земской управы. С ограды, на которую взобрались все кучей, видны были открытые двери склада сельскохозяйственных машин, по которому слонялись какие-то пленные. Выздоравливающие обращали внимание Томана на каждую мелочь и всякий раз спрашивали:
— А в Австрии такие машины есть?
Юноша, знавший немецкий язык, принимал при этом высокомерный вид и доверительно шептал Томану:
— Dumme Leute [162].
Из здания земской управы вышел человек в черной косоворотке и в очках. Выздоравливающие солдаты сейчас же слезли с ограды и сразу стали серьезными. Они следили за каждым шагом этого человека.
— Агроном, — вполголоса объявили они и с гордостью принялись объяснять Томану: — В Сибири был! За нашего брата страдал. Он пленных на работу нанимает…
Человек в черной косоворотке щурил глаза под стеклами очков, подергивал себя за бородку и что-то тихо говорил пленным, работавшим в складе.
Когда он снова ушел в ту же дверь, откуда и появился, Томана повели к калитке, выходящей в поле за чертой города. Через эту калитку из парка на травянистый проселок всегда высыпали выздоравливающие; они толпились у калитки, как жаркими вечерами пчелы у летка, толковали о простых крестьянских делах, сплевывали на дорогу, за которой, в мареве солнечного зноя, желтели хлеба. С тех пор Томан часто сиживал тут с ними, предвкушая тот момент — а он верил, что такой момент настанет, — когда и он тоже свободно выйдет в такое вот поле.
Чем ближе надвигался последний день беззаботного житья в лазарете, тем сильнее охватывали Томана беспокойство и страх перед встречей с офицерами-земляками, о которых он так не любил вспоминать; тем более укреплялась в нем решимость употребить все силы, чтоб не попасть в лагерь. Поисками такого выхода он уже надоел всем окружающим.
Поручик Миончковский, чьи дни в лазарете тоже были сочтены, пропадал теперь целыми вечерами, а норой и ночами. От этого разговоры и интересы палаты все более и более выдвигались за пределы лазарета. Соседи Миончковского узнавали город по его рассказам, и лучше всего, конечно, ресторан «Париж», этот, как говорил Томану поляк, «кусочек Европы», занесенный военной волной из Варшавы в азиатский город.
Кроме того, Миончковский собирал для Томана все, что слышал о жизни пленных офицеров в лагере, которых он встречал иногда на улице в сопровождении русского солдата. Однако Томан избегал разговоров об этом; каждое упоминание о собратьях было как чье-то холодное прикосновение.
Но однажды, совершенно неожиданно, прямо перед Томаном в лазаретном дворе появилась группа пленных офицеров; их вел подтянутый конвойный. От внезапности встречи у Томана похолодело в груди. Он успокоился, лишь когда сообразил, что надежно укрыт от них больничным халатом. И даже страшно обрадовался, что может из этого укрытия слушать вблизи разговоры ничего не подозревавших пленных. Оказалось, офицеры пришли, — и будут постоянно ходить группами, — к зубному врачу. Ожидая очереди, а затем — совместного отхода, они целых полдня, до самого вечера, слонялись по двору и сидели на лавочках в непосредственной близости от Томана.
Радость Томана кончилась, однако, на другой же день, когда он, по собственной оплошности, опять столь же нечаянно, столкнулся с лейтенантом Гринчуком. Гринчук узнал его. В этом не было сомненья, потому что с этих пор все пленные офицеры умолкали, когда к ним приближался Томан, а их взгляды, прежде безразлично скользившие по двору, стали обходить его или, наоборот, с любопытством следили за каждым его движением.
Теперь Томан тщательно избегал встреч с земляками.
Но на третий день из общей группы выделилась куша офицеров, подчеркнуто громко говоривших по-чешски, и от этой кучки Томан не мог укрыться нигде. Особенно заметным среди них был маленький лейтенант с круглой спиной; свой австрийский мундир он носил расстегнутым, как штатский пиджак, чтоб все видели под ним зеленую русскую гимнастерку. Он явно хотел, чтоб его услышали. С прозрачной насмешкой говорил он «об этих австрияках»; взглядом, вызывающим на откровенность, он искал улыбку Томана; потом решительно подсел к нему на лавку.
Томан продолжал молчать, хотя чувствовал, что эти люди уже заговорили с ним безмолвными улыбками.
Тогда маленький лейтенант прямо обратился к нему:
— Вы приехали сюда в июне, с капитаном Гасеком?
— Да. Откуда вы знаете?
— Моя фамилия Фишер. А вы — лейтенант Томан. Мы уже много слыхали о вас.
Томан мгновенно покраснел, и глаза окруживших его заблестели. Все по очереди представились ему.
— А мы уже ждем вас не дождемся, — говорили они с бурной радостью. — Вы найдете здесь много добрых чехов, нам нужен только хороший пример да руководитель.
От смущения неопределенная улыбка тронула уголки губ Томана; а товарищи Фишера уже загорелись. Оглядываясь на прочих пленных офицеров, они вызывающе говорили:
— Ага, уже смотрят!
— Ну, нас-то им не испугать!
Они старались, как могли, продлить разговор с Томаном. Даже очередь свою пропустили, чтоб явиться еще на следующий день.
При втором свидании они принесли Томану чешские газеты, а при третьем маленький лейтенант уже доверительно называл Томана по-русски: «Дорогой друг».
Их явно окрыляло присутствие Томана, который на полголовы превышал их ростом; Томан, в свою очередь, зажигался их волнением. Они заражали друг друга беспокойством, которое одновременно пугало и манило их.
Тогда-то Томан и написал Бауэру второе свое письмо и отправил ему чешские газеты, добытые Фишером.
Доктор Мольнар сообщил наконец Томану день, когда его переведут к своим, в лагерь военнопленных; Томан, нервничая, просыпал табак на постель и на пол и, расстроенный, выбежал во двор. Ему не давала покоя одна мысль: «Этак я до конца войны не увижу в России даже русской избы!»
Стены лазарета и низенькую ограду газонов в парке, с которыми он давно уже начал прощаться с сожалением, он возненавидел вдруг, как тюремные стены и колючую проволоку. При всем том он видел, как рядом, во дворе земской управы, по-видимому, свободно расхаживают пленные. Видел, как агроном Зуевский, дающий им работу, ходит по вечерам к доктору Трофимову и сидит с ним в палисаднике.
Перед вечером Томан упросил Миончковского сводить его туда.
* * *
На веранде в саду, за жестко блестевшими листьями, горела лампа. Миончковский ловко дал знать о своем появлении: он зашаркал ногами по песчаной дорожке и запел куплет:
Я кронпринц Вильгельма,
Большая шельма…
Томана он представил тоже своеобразно, предложив Зуевскому отгадать, по каким признакам можно отличить врага царя и отечества.
— Поп он какой-то, а не враг, — заявила жена доктора Трофимова, глянув на Томанову бородку.
Трофимов, вздохнув, сказал:
— Да, эти австрийцы вообще не воинственный народ!
Миончковский галантно пропел докторше:
Очи черные, очи страстные,
Очи жгучие и прекрасные…
— Поляк противен русской душе. Так и вьется! Парикмахер! — не стесняясь Томана, заявила эта дама, когда Миончковский пошел закрыть за собой калитку.
Она разливала чай из самовара и мыла стаканы, неторопливо вращая их в небольшой латунной полоскательнице. Ее округлые, полные руки все время были на столе, они заслоняли все и мешали Томану сосредоточить свои мысли на предстоящем разговоре с Зуевским.
