Александр Западов - Подвиг Антиоха Кантемира

По возвращении Татищев опять встал под команду Брюса, назначенного президентом берг- и мануфактур-коллегии, ездил с ним на Аландский конгресс и по его настоянию занялся изучением истории и географии России. Однако должен был прервать ученые труды в 1720 году, чтобы отправиться на Урал искать железо и налаживать выплавку металла. В 1724 году Татищев был утвержден советником берг- и мануфактурколлегии и в этом звании отправлен в Швецию изучать горное дело — шведский металл славился в Европе.

Татищев имел репутацию знающего и умелого человека. Поэтому когда умер Петр I, ослабло смотрение за казной и денежные сундуки опустели, Татищеву поручили изготовление медных и серебряных монет.

Этой службой он теперь занимался. И скорбел, видя бессмысленные траты государственных денег, расхищение казны, непорядки в управлении, слабость монархов — Екатерины, Петра II — и своеволие вельмож, заседавших в Верховном тайном совете.

Второй гость, помоложе, Яков Маркович, состоял когда-то учеником Феофана в Киевской духовной академии. Знаток богословия полюбился строгому наставнику, и тот сохранял дружбу с ним в последующие годы. Тетка Якова, красавица Настасья, во втором браке была за гетманом Скоропадским, благодаря чему имела возможность помогать племянникам — пятерым братьям и пятерым сестрам. Якова она женила на дочери полковника черниговского Полуботка, который после смерти Скоропадского стал наказным атаманом.

В Москву Яков приехал с немалыми деньгами похлопотать за отца, лубенского полковника, отставленного за взятки, и за тетку Настасью, бывшую гетманшу. Он держался уверенно, знал, кому и сколько надобно принести, чтобы обелить отца и помочь тетке, и комиссию свою исполнял успешно. А в свободное время нередко заезжал к Феофану побеседовать с ним на темы духовные и светские.

И в этот день он внимательно следил за разговором, лишь иногда вставляя свое слово. Учитель слушал его с удовольствием — он любил вспоминать юность, проведенную в Киеве, и радовался, встречаясь с прежними студентами.

После смерти Петра I Феофану приходилось защищаться от своих врагов и порой нападать первым. Впрочем, он не скрывал этого:

— Архимандрит Псковско-Печорского монастыря Маркелл Родышевский, мною поставленный, на меня теперь доносит, плетет небылицы. Правда, и я в свое время, года четыре назад, о нем Преображенскую канцелярию, сиречь Приказ тайных дел, уведомлял, что бредит он, будто гвардейские солдаты бить и рубить кого-то собираются и только, мол, ждут колокола. Обвиняет меня Маркелл в неправославии. Но Петр Великий, не меньше мудрый, как и сильный монарх, в книгах и речах моих ереси не находил.

— Известно всем, как тебе покойный государь доверял, сколь давно приметил, — сказал Татищев. — Еще в Киеве, когда ты с победами его поздравлял.

— Было, было, — продолжал Феофан. — А теперь пишет Маркелл, что я будто признаю полезным ко спасению души одно лишь святое писание и что книги святых отцов имеют многие неправости, ошибки. И то клевета. О моем к отеческим книгам почитании не только речи мои, но и книги свидетельствуют — "Правда воли монаршей", "О крещении", "О блаженстве" и другие.

Он взял со стола исписанные страницы и, поискав глазами нужные строки, прочел:

Феофан, на украинский манер произносивший в ряде слов "и" вместо "с", так подбирал и рифмы:

— День пятый — разуметь надо, что пятый год со дня кончины государя Петра Алексеевича исполнился, — и нот мне покоя, дрожу, как овца в грозу.

Разговором овладел Яков Маркович.

— И я стихи пишу, — объявил он. — В Киевской академии науку стихотворства преподавал преосвященный наш сотрапезник и хозяин.

— И Яков из первых учеников был, — сказал Феофан, — Прочитай что помнишь. Например, о сыне божием.

Маркович послушно стал читать нараспев:

— Да полно об этом, — прервал Марковича Татищев. — Стол твой отменно славен, преосвященный, и я, сидя за ним, припомнил, как и отчего однажды к тебе нечаянно прикатил государь Петр Алексеевич.

— Государь, вечная память ему, не единожды в хижину мою наезжал, — ответил Феофан. — И я за его столом не раз угащиван был.

— Надобно знать, — продолжал Татищев, глядя на Марковича, — что архиепископ новгородский Феофан живал в Петербурге богато. Лучшие музыканты у него дома играли, лучшие голоса пели. Иностранные министры, послы, резиденты часто его навещали и бывали встречаемы пышным столом и приятной беседой. За полночь развозили гостей.

— Да, собирались у меня многие люди, и о том, что с ними говорено было, случалось мне и государю докладывать.

— То-то и оно. А другие архиереи — и первенствующий в Синоде митрополит Стефан Яворский — жаловались государю, что Феофан проводит время в гульбе и пьянстве, пирует с иноверцами каждую ночь. "Что же, проверим", — сказал государь. Ночью, в простых санях, поехал с архиереями к Феофану. Без шума вошли, слышат в зале огромную музыку. Открыли дверь — Феофан во главе стола с бокалом, готовится пить. Увидел государя — дал знак музыке замолчать и возгласил: "Се жених грядет во полуночи, и блажен раб, его же обрящет бдяща; не достоин же, его обрящет унывающа. Здравствуй, всемилостивейший государь!" — и выпил.

— И что же дальше? — спросил Маркович.

— Вмиг всем поднесли по бокалу вина — здоровье его величества. И трубы заиграли. Государь поблагодарил — и к архиереям: "Ежели хотите, можете остаться. А буде не изволите, поезжайте по домам. Я побуду здесь со столь приятной компанией".

— Истинно так, — сказал, улыбаясь, Феофан. — Великий был государь. Как говорится, в недолгое время из России некую метаморфозис, сиречь претворение, совершил. Посмотрим ли на здания — на место грубых хижин наступили палаты светлые. Посмотрим ли на крепости — имеем таковые вещи, каковых фигур и на хартиях прежде не видели. Уже и свободные учения полагают себе основания, где и надежды не имеяху. Уже арифметические, геометрические и прочие философские искусства, уже книги политические умножаются. Что же речем о флоте воинском?..

— Полно, владыко, не с амвона вещаешь. О том немало говорено было, когда государя Петра Алексеевича погребали. Что в новые-то времена делать будем? Куда ни придешь, везде горестные нарекания на осьмеричных оных затейщиков. Проклинают их несытое лакомство. Если по желанию этих господ сделается — крайнее всему отечеству настанет бедствие!

— Об этом еще поговорим, — возразил Феофан, — а ведь и я, Василий Никитич, кое-что напомнить тебе могу!

— Что же именно? Начал — не останавливайся.

— Доложил государю приятель его, тульский купец Никита Демидов, будто действительный статский советник Татищев по делам, требующим его решения, берет взятки. Петр Алексеевич разгневался, призвал Татищева и спросил, правду ли объявляет о нем Демидов? "Правду, государь, — отвечает Татищев, — я беру, но при том ни перед богом, ни перед вашим величеством не погрешаю". — "Как так?" — изумился государь. "Мздоимство есть грех, — говорит Татищев, — а мзда за труды не есть грех. О том и в писании объясняется. Ежели судья против закона сделал, повинен будет наказанию, а ежели за это и мзду получил, то сугубому. Но когда судья по закону и порядочно сделает и от оправданного из благодарности что возьмет — никак не может быть осужден. Он трудится безо времени, сомнительное дело поглубже исследует, и как тут челобитчику судью не поторопить подарком?" Государь ответ не признал. "Хотя это и правда, — говорит, — и для совестливых судей подарки невинны, однако позволить сего никак невозможно. Есть и бессовестные судьи, которые под видом доброхотства будут вымогать деньги у просителей". Помнишь такую правду, Василий Никитич?

— Что ж тут особенного? — пожал плечами Татищев. — Государь так думать изволил, я — по-иному и с ним не согласился. Деньги вымогать нельзя, а подарок — вещь невинная.

Феофан внимательно посмотрел на говорившего.

— Каждое дело судья обязан исследовать глубоко, — сказал он, — времени и труда не жалея. На то и присягу давал государю. А подарок или взятку принес проситель судье, различить никто не сумеет, даже если в увеличительное стекло рассматривать станет.