— Что ж тут особенного? — пожал плечами Татищев. — Государь так думать изволил, я — по-иному и с ним не согласился. Деньги вымогать нельзя, а подарок — вещь невинная.
Феофан внимательно посмотрел на говорившего.
— Каждое дело судья обязан исследовать глубоко, — сказал он, — времени и труда не жалея. На то и присягу давал государю. А подарок или взятку принес проситель судье, различить никто не сумеет, даже если в увеличительное стекло рассматривать станет.
Услышав, что говорят о стекле, Маркович поднял голову от тарелки и вмешался в беседу:
— Есть книга, я купил, Антония Левенгука, голландца, который разные стекла в трубку собрал, и они увеличивают все, чего не усмотришь в натуре. Этот Левенгук что в свою трубку увидел, то в книге описал. Например, кожа на руке ровная, а в называемом микроскопе она покрыта луской чешуйками, шелухой. Между зубами у нас бывает белая материя. Левенгук смотрел в микроскоп и увидел в ней животных безмерно малой фигуры, но долговатеньких таки. Вьются и кружатся, а иные будто плывут неспешно. И все от капли уксуса помирают.
— Такую машину покойный государь Петр Алексеевич в бытность свою в Англии видел. — Татищев охотно переменил тему. — Говори дальше.
— Я скажу, что материя, какая нашу кровь красною учиняет, составляется из кружков. Наверное, потому и самая даже малая часть крови — капля — всегда круглой бывает. У рыб же и птиц та самая материя, что у человека, но больше из плоскостей овальной фигуры составлена.
— Ишь ты, — сказал Татищев. — Я об этом читал. А у архиерея новгородского, поди, и свой микроскоп имеется.
— Как в воду глядеть изволишь, Василий Никитич, — ответил Феофан. — У меня микроскопы есть, и животных малой фигуры я не раз видывал, удивляясь разумной божественной воле.
— Ты видывал, я читывал, — подхватил Татищев, — а другой, третий, сотый у нас ни о чем не слыхивали. И такое невежество дает хитрым людям причину свой доход иметь. Помню, еще война со шведами шла, узнал я в Лубнах, что баба приговорена к смерти за чародейство. Сама с пытки призналась, что умеет в сороку превращаться. Может ли такое быть? Фельдмаршал граф Шереметев разрешил мне ту бабу повидать. Прошу отвечать правду — для науки узнать надобно, — летает ли она? "Да, — говорит, — очень свободно сорокой летаю". — "Хорошо, — говорю, — оставим сороку, сделай для меня что попроще. Вот я нитку натяну, прикажи порваться. Или окно открою — вели воробью влететь".
— И влетел воробей? — спросил Маркович.
— Не стала приказывать, хоть я ей свободу и награждение посулил.
— И куда же эту бабу отправили?
— Разговорились, однако, мы с ней. Дура, а не без расчету. Она людей травами лечила и, чтобы веры было больше, притворялась, будто волшебство знает. И ведь смерть готовилась принять, а на своей выдумке стояла, чтобы веру у людей в силу врачевателей не убить. Доложил я фельдмаршалу — ее в монастырь сослали.
— Но то же можно слышать от латынщиков наших, — сказал Маркович. — В голове у такого найдется едва несколько отрывков каких-нибудь творений, но воображает, что готов ответить на всякий вопрос. Болтает вздор, а есть люди, что завидуют его просвещению.
— Не только попы — и в высоких чинах таких ненаученных без труда сыщем, — подхватил Феофан. — К примеру, архиепископ ростовский Георгий Дашков по природной своей тупости света учений достичь не мог. Однако в училищах он бывал и тем хвалится бесстыдно. Оттого может у простых людей получить мнение о себе, как о великом мудреце, и невежды удивятся рассказам его. Георгий ученых людей ненавидит, зато к лошадям страстен, полтораста конюхов содержит на архиерейском дворе.
— Школы нам нужны, — сказал Татищев. — Те., что есть, не в состоянии обучить российское юношество. Когда я в Швецию поехал, меня просили там искать ученых людей для нашей академии в профессоры. Говорю: зачем их звать, учить некого — нижние школы никого не выпускают. А государь Петр Алексеевич говорит: "Я имею скирды великие, только мельницы нет. Построить водяную — воду издалека надо подвести. Канал делать мне уже не успеть — долгота жизни нашея ненадежна. Но все же стал я строить мельницу — канал к ней мои наследники подведут, ежели будет готова".
— И книги как будто нетрудно у нас для научения достать, бывает, что и новые выходят. А для учащих языки всегда можно из немецкой земли привозить, — поспешно вставил слово Маркович. — На днях купил я за полтину книжку о небоземных глобусах, книжку о князьях за полтину, шесть польских книг за семь рублей с гривною, а для церкви — Четьи-минеи, чтимые месячные книги, за двадцать три рубля.
— Удивляюсь, что вы сказываете, — возразил Татищев. — Каких это книг у нас для научения довольно? Разве что азбук и часовников? Мы до днесь не только математических курсов, истории, географии российской, которые всем нужны, но лексикона и грамматики достаточной не имеем. О высоких философских науках не говорю. Вечнодостойный памяти государь Петр Алексеевич, сам до артиллерии, фортификации, архитектуры и прочего охоту и нужду имея, несколько лучших заграничных книг перевести велел и напечатать. Но тех купить невозможно, а других, почитай, и не писали.
— Всеконечная есть нужда, — сказал Феофан, — иметь некие краткие и простым людям ясные книжицы, в которых по-русски было бы собрано все, что к народному наставлению требуется. И те книжицы по главам прочитывать перед народом в церкви с амвона. Книги великих учителей и отцов церкви писаны эллинским языком, нашему народу непонятным, а их славянский перевод темен суть.
— И я о том толкую, — поддержал Феофана Татищев. — Простому народу внушать надобно самое всеобщее, что каждому по его званию подходящее. Собственно говоря, всего три книжки будут нужны — первая о главнейших догматах веры нашей, вторая о должностях каждого чина людей, а в третьей необходимо собрать проповеди учителей церкви о грехах и добродетелях, всем читателям в поучение. Наш народ — как дети, никогда за азбуку не примутся, если мастер их не приневолит. Им сперва и досадным кажется, но когда выучатся, благодарят. Это ясно из всех нынешних дел: не все ли у нас неволею сделано? А уже за многое благодарят, и видим, что от ученья плод немалый произошел.
— И нам о новых плодах всемерно заботиться надлежит, — сказал Феофан. — Хоть и мало нас еще, о просвещении старателей, но не в числе только сила. Мы — ученая дружина, идем в голове, люди за ней следом двинутся.
На минуту в комнате воцарилась тишина. Прервал ее Феофан. Слегка наклонившись к Татищеву, он сказал:
— Был я недавно в Петербурге. Собрались у невского архимандрита Петра Смолича синодальные члены, из мирян гости пришли. Певчие концерт великомученице Екатерине исполнили. Дивно пели! За ужином подсел ко мне молодой человек. Говорит — вернулся из чужих краев, превзошел различные учения, в Сорбонне слушал философию, жил в Голландии. Зовут его Василий, по фамилии Тредиаковский, попович, говорит — из Астрахани, а вот, гляди, вышел в студенты. Передал Василий мне тетрадь, а в ней написаны стихи — сатира "На хулящих учения". Мне любопытно стало. Мы закрылись в соседнем покое, и он прочитал ту сатиру вслух. Смел, однако, сочинитель! О проповедях наших священников изъяснено так:
Казанье писать — пользы нет ни малой меры:
Есть для исправления нравов Камень веры.—
Или о знатных господах:
Доводом речь утверждать — подлых то есть дело;
Знатных есть — хотя не знать, только спорить смело.
— "Камень веры"? — переспросил Татищев. — Это ведь книга митрополита рязанского Стефана Яворского, в которой защищается православие от нападок протестантов. Петр I запретил, однако, ее издание, а теперь книга появилась во множестве.
— На меня до сих пор сыплются упреки в склонности к протестантизму, — спокойно сказал Феофан Прокопович. — В России многие иноземные служащие протестантскую веру исповедуют. Легко предположить, что противники этой религии могут быть сторонниками не только православия, но и католицизма. Но каков автор сатиры! Пишет он воистину божественно, потому как богу угодно людские пороки карать. Он в стихах к уму своему обращается, называет его слабым, непросвещенным, но угадать можно в сочинителе ум могучий, воинственный! Так меня сатира взволновала, что я сочинителю приветственное послание написал, хоть имя свое он скрыл.
Маркович лукаво улыбнулся:
— Секретов авторства, как и секретов любовных, не утаить. Они долго не держатся. Молодой князь Антиох Кантемир сию сатиру сочинил, ваше преосвященство. По всему видать, человек он способный.
— Неужто сын покойного князя Дмитрия Константиновича? — изумился Феофан. — Я слышал, что сыновья у него — вертопрахи и кутилы, не в отца.
— Это младший, Антиох, любимец старого князя, — вмешался в разговор Татищев. — Ради него старик и с завещанием намудрил. Мол, самому достойному, преуспевшему в науках все надлежит отдать. А между тем к наукам один младший склонность имел. Да неловко ему было перед сыновьями предпочтение любимцу отдать, все принятые обычаи майората порушить. Вот и придумал — достойному. Вроде бы каждому возможность оставил наследником стать.
