– Обращает ли ваше высокопреосвященство должное внимание на пережевывание? – поинтересовался я, мучимый желанием выпить глоток вина кардинала, чтобы изгнать изо рта вкус его мочи.
– Обращаю. Процесс пережевывания бесконечно разнообразен, правда? Я стремлюсь быть усердным.
– Поверьте мне, это необходимо, – ответил я с некоторым изумленным пониманием. – В случае трудностей с пилорусом лучше избегать грубой пищи. Ваше высокопреосвященство наверняка заметили отсутствие зерен и бобовых.
Конечно, думал я, что еще есть нищему, как не самую грубую пищу? Перемена диеты – любая перемена – может вызвать исцеление у Проктора. Но его недуг – явно чудовищный переизбыток черной желчи. Не нужно быть диететиком, чтобы поставить такой диагноз.
– Чемерица, – пробормотал я.
– Это необходимо? Достань тогда! – велел кардинал.
– Я… Да, конечно. В данном случае нет необходимости, ваше высокопреосвященство. Растение пугающей силы, лучше оставить для крайних случаев.
– Мой милый, не медлите, если считаете это необходимым.
Я возвратился в приют рано на следующий день и с облегчением обнаружил, что Проктор провел ночь там и все еще никуда не ушел. Монах вручил ему метлу, и Проктор методично вычерчивал ею невидимую сеть на плитах маленького внутреннего дворика.
– Ты уже прервал свой пост? – поинтересовался я.
Проктор выронил метлу.
– Обрит и обмазан! – выкрикнул он. Порезы от бритвы на его лице потемнели, а волосы торчали под странными углами, но выглядел он не слишком плохо. – Обрит и обмазан, – повторил он, подозрительно отступая назад.
– Я понимаю. Мне жаль, что тебе пришлось это перенести. Ты приятно провел ночь?
– Терпимо, – отрезал он.
– Хорошо. Я принес завтрак для нас обоих.
Я снял с плеча принесенную сумку, сел на ближайшую ступеньку, вытащил кучку свежих ранних груш и начал их чистить. Потом протянул одну – бледную, покрытую капельками сока овальную штуковину – Проктору. Он неохотно подошел бочком, откусил кусочек на пробу и, довольный, уселся на некотором расстоянии от меня.
– Скажи-ка, – начал я, – ты ешь много гвоздики?
– Гвоздики? – тупо повторил он.
– Или орехов – грецких там или лещины?
– Я то и дело ем грецкие орехи, – с опаской ответил он. – Они растут на Кампо Вакино…
– Ага. А дичь? – (Проктор недоуменно нахмурился.) – Мясо баранов? Кроликов? Лебедей? Маринованные штуки? Корицу? Имбирь?
– Лебеди и гвоздика. – Проктор протянул костлявую руку за новой грушей. Он вгрызся в нее, и сок закапал ему между коленями. Он прожевал и задумался. – В Перудже, конечно, мы едим гвоздику горстями. Как осел жрет овес. О, пряности в Перудже! Но в Риме я привык трапезничать хлебом, твердым как кирпич, и луковой шелухой. Есть еще инжир…
– Прекрасно!
– Было бы ниже моего достоинства воровать в садах честных людей, – продолжал он, не обращая на меня ни малейшего внимания. – Так что я глодаю хлебные корки. Вот так-то.
Внезапно он уронил сердцевину груши, поднял руки к ушам и растянул рот в оскале, отвешивая нижнюю челюсть и напрягая ее так сильно, что его зубы, в основном целые, но окрашенные в спектр оттенков от желтого до полночно-черного, защелкали.
– Хлеб, хлеб, хлеб, хлеб. Дай еще грушу.
– Ты знал, что я доктор?
– Я знаю, что ты не доктор. А ты знал, что я проктор?
– Я диететик. У кардинала. У его высокопреосвященства кардинала… Не важно. Мой предмет изучения – болезни, возникающие от расстройства телесных гуморов.
– Ты говоришь так, будто слова у тебя во рту вылетели из чьей-то задницы.
– О! – Я невольно почувствовал себя весьма уязвленным. Но попробовал снова. – Как ни забавно, часть моей работы подразумевает анализ именно тех самых задних ветров…
– Пердежа. Называй уж пердеж пердежом. Обрит и обмазан кардиналовым нюхателем пердежа. У тебя в сумке есть лебедь? – Проктор поерзал и подложил руки под задницу. – Это была шутка.
– Слушай, – сказал я, – ты всегда был таким?
– Не знаю, что ты имеешь в виду.
– Сумасшедшим – вот что я имею в виду. Ты всегда был сумасшедшим?
Он вздохнул.
– В местности Умбрия, – сообщил он с бесконечным терпением, – я звался Проктором.
– Значит, если ты и вправду из Перуджи, в чем я сильно сомневаюсь, ты и там был сумасшедшим. Послушай меня. Я могу тебе помочь. Ты этого хочешь? Ты хочешь обрести исцеление от своих болезней? Хочешь ли ты, чтобы твоя черная желчь, которая явственно присутствует в почти смертельных количествах, вернулась в равновесие? Я могу сделать это, и даже больше.
– О! Но ты правда можешь вылечить меня?
– О… – Я скрежетнул зубами.
– Потому что ты, явственно, какой-то очень молодой человек, и мне кажется странным, что князь Церкви доверил тебе свои ветры. – Он склонил голову и, прищурившись, посмотрел на меня.
– Но он доверяет!
– Какая честь, – тихо произнес безумец.
Я вздохнул и начал чистить еще одну грушу.
– Это правда, я диететик у кардинала, – наконец сказал я. – Хотя это значит не так много, как должно бы. Он здоров, как призовой бык, а его моча имеет вкус рейнского вина. Но у него на службе я довольно многому научился. А еда… В еде я уже и так разбирался. Ты знал, Проктор, что если бы кардинал съел такое количество груш, как ты вот только что, ему бы, скорее всего, потребовалось немедленное соборование? Потому что его конституция флегматическая, а груши усиливают флегму самым опасным образом. А ты, мой друг, не мокрый и холодный, как его высокопреосвященство, а холодный и сухой. Тебе нужна флегма. Как ты себя чувствуешь после пяти груш?
Нищий откашлялся и сплюнул грушевой кашицей на каменные плиты:
– Доволен?
– Флегма. Доволен – до некоторой степени. Это начало. Но не важно. Бери последнюю грушу.
– Сам бери.
– Нет, нет… – Я протянул грушу нищему, но он скептически воззрился на меня:
– Я не голоден. Съешь грушу, доктор Ветер. Прими лекарство.
Я пожал плечами и откусил грушу. Она была хороша: довольно сильно хрустящая для груши и немного кисловатая. Ее зернистая мякоть распространилась по всему моему рту: я представил колеблемые ветром листья, зеленые листья бука.
– Она не причинит мне никакого вреда, – сказал я. – У меня тоже проблема с желчью, если хочешь знать. Но с желтой.
– А-а… Тогда ты или убийца, или влюблен, – рассудил Проктор.
Возможно, у меня просто воображение разыгралось, но он казался почти разумным. Потом он вскочил на ноги своим обычным манером, словно марионетка, вздернутая ребенком, и поковылял за метлой, которую снова начал возить по двору, бормоча о Перудже.
Я пошел поговорить с монахом, отвечающим за приют, и он сказал мне, что заведение слишком мало и бедно, чтобы позволить себе больницу или какого-либо врача, а тем, кто заболевал под их кровом, они могли предложить доброту, и больше ничего. Я спросил, не возражает ли он, если я буду лечить Проктора, и брат пожал плечами.
– Но разве вы не ужасно молоды для врача? – полюбопытствовал он.
Я заявил, что я диететик, но он и понятия не имел, что это может значить. Тогда мы условились, что я буду платить за еду Проктора, но чтобы ее отбирали и готовили согласно моему желанию. Позже в тот день, в перерыве между кардинальскими трапезами, я составил список блюд на неделю:
Крапивная похлебка
Похлебка из побегов хмеля
Отварной голубь
Припущенная камбала
Яйца пашот
Настойка из фенхеля
И так далее. Я написал указания, как готовить оксимель: довести до кипения две части меда с одной частью яблочного уксуса, – и настоятельно просил, чтобы нашему пациенту не давали никакого другого хлеба, кроме самого белого. Записку я отослал в приют.
Последующие несколько дней получились очень напряженными – кардинал Гонзага готовился к отъезду из Рима, – и я не возвращался в приют до конца недели. Я вручил хозяину бумагу с составленной мною строжайшей диетой, которой ему следовало придерживаться по дороге, а потом обнял маэстро.
– Чем ты собираешься заниматься? – спросил он.
Его глаза, острые и внимательные, как всегда, пронзали меня, словно зубья вилки.
– Пока его высокопреосвященство в отъезде? Предполагал совершить паломничество.
– Очень мудро.
– Вы одобряете? Я думал об Ассизи, – добавил я, обман облекал мой язык, словно прогорклое масло.
– Святой Франциск… Странный святой для сына мясника, – хохотнул Зохан. – Делай как пожелаешь. Но не пренебрегай своими изысканиями.
– Врачебными, вы имеете в виду?
– Ты не будешь врачом вечно, – сказал он, снова сдирая с меня кожу взглядом. – Но ты, Нино, всегда будешь поваром. Ты хорошо справился, даже лучше, чем я ожидал. Мой маленький спор с Фортуной не проигран. Ты наконец-то твердо стоишь на собственных ногах, Плясунья. Иди в свое паломничество. Изучай что хочешь. Когда я вернусь, сможешь показать мне, чему научился.
