А лошадей не взяли. Обрубили сбрую, чтоб гуляли кони на свободе, — и были таковы.
Пока старик копал ножом землю, Павел связал упряжь. Запряг лошадей, почистил от крови телегу. Пистолет нашел. Старый шляхтич и пальнуть на прощанье не осмелился. А то и не успел.
Кое-как похоронили коварных спутников своих, поехали.
— Господи! — сказала пани Мыльская. — Может, они смертью своей нас уберегли.
5
Хмельницкий уехал в Лебединский лес, на пасеку. Эта земля, с лесом и пасекой, была отписана на его имя. Он уехал из Чигирина с Еленой Чаплинской, с джурами и с гадалкой Марушей, чтоб хоть на день отойти от прорвы дел, оглянуться назад и поискать дорогу, по которой идти дальше.
Пасечник, старый казак Кайдан, был рабом у прежнего владельца пасеки. Шляхтич спас Кайдана от виселицы, обязав на вечную службу.
— Пасеку мне отдали, — сказал Богдан старику. — Ты ныне вольный человек. Хочешь, здесь живи, работай по-прежнему, хочешь — ступай себе на все четыре стороны.
— Пчела жалит, но с ней покойней, чем с людьми, — ответил гетману Кайдан. — Здесь останусь.
Угостил нового хозяина и всех прибывших с ним ставленым крепчайшим медом.
Едва хмель бросился в голову, Богдан глянул в черные омуты Марушиных глаз.
— Погадай нам, — сказал, обнимая Елену.
Маруша была молода и хороша собой. С Еленой — день и ночь. Елена — птица, Маруша — соболиной стати.
Блеснула глазами и, ничего не сказав гетману в ответ, выскользнула из хаты вон.
— Зачем нам свадьба? — сказала Елена, разглаживая Богдану морщины у глаз.
— Я — гетман. Я должен по закону жить!
— Какой же тут закон? Я — соломенная вдова. Не разведенная, не брошенная…
— Брошенная! — сверкнул глазами гетман. — Казакам на забаву брошенная.
— Да разве попы согласятся обвенчать нас? Я — католичка.
— Не беда. Перекрестишься! — сказал и загляделся на Елену.
Она вспыхнула от смущения и радости и не отвела глаз, припушила их ресницами для пущей красоты.
— Сатаною ли ты мне послана или Господом Богом, но ты дорога мне, как жизнь, — сказал Богдан.
А сам подумал: «Богом послана! Чтоб не одурел сотник от удачи своей».
Разбить обоих гетманов, коронного и польного, оказалось легче, чем потом ответить самому себе: а что же дальше?
Еще вчера не знавшие его люди готовы были за Хмельницкого голову положить. Иным он стал дороже отца с матерью, дороже родных детей. И он тоже был полон любовью: к Родине, к людям. Однако ни взыгравшее в нем молодечество, ни успех в делах не сделали его прытким на слово и на руку.
Глядеть нужно было за собой в оба глаза, и Хмельницкий глядел: и за собой, и за генеральным писарем Выговским, за полковниками, за татарами, за поляками, за русскими…
Канцлер Юрий Оссолинский прислал ему письмо. Сообщил, что примас Липский собрал в Варшаве раду, на которой было решено созвать конвакационный сейм на 6 июля. Оссолинский предлагал Хмельницкому прислать на сейм представителей от казачества.
В те же дни был пойман возле Киева стародубец Григорий Климов. Воеводы русского города Севска Леонтьев и Кобылинский посылали его к Адаму Киселю с письмом князя Трубецкого. Князь писал, что государевы войска стоят в сборе, ожидая татарского нашествия, и предлагал Адаму Киселю соединиться и ударить на врага разом.
Письмо это Хмельницкий читал в Мошнах. Из-под Белой Церкви он ушел, оставив там полковника Гирю с четырьмя тысячами казаков.
Украина вспыхнула как стог сена.
Черниговщина и Лубенщина были охвачены пламенем. В Полесье, на Волыни, в Житомирском повете еще не горело, но было черным-черно от ненависти и долготерпения: ждали Хмельницкого.
Ждали Хмельницкого в Прикарпатье и за Карпатами, в Подолии и Галичине и в самой Польше, где народ глядел на шляхту как на врагов.
Полковники говорили: «Идем!» — и Хмельницкий не мог им сказать: «Не ходите». Он отпускал от себя кипящую вольницу, зная, что удержать ее — это значит обратить против себя. В Полесье ушли полковники Гладкий и Голота, на Волынь, через Киевский и Житомирский поветы, — Максим Кривонос, в Подолию — Ганжа, а куда не пошли войска, заспешили казаки, говорить людям правду и готовить встречу казацкому войску.
Всякий день новость!
Гонцы, как веселые птицы, приносили добрые известия. Киев отдался казакам без боя, взято еще десять городов, еще двадцать.
Доброе и лютое делалось его именем. Одни попы вымаливали для него у Бога многие лета и вечную славу, другие попы, во гневе и в слезах, насылали на него и на весь его род треклятую анафему. Вчера гонимый сотник, ныне он был властелином победоносной армии, Адам Кисель называл его Тамерланом.
А он, сокрушитель крепостей, знал о себе, что не Тамерлан он и не сокрушитель, а всего лишь капля в море народного гнева. В его силах было вернуть войска назад в Чигирин и отпустить с добычей татар, но остановить войну, прервать цепь своих побед — он был не волен.
В глазах магнатов Речи Посполитой ему меньше всего хотелось выглядеть сокрушителем крепостей и Тамерланом. Он посылал своим полководцам универсалы, приказывая не вольничать, а к Вишневецкому отправил свидетелей взятия города Лубны. Город взяли с бою местные крестьяне да мещане, его, Вишневецкого, люди. Вишневецкого, а не Хмельницкого.
Для выбора посольства на сейм была собрана рада. Рада послов выбрала, но раздались голоса, что, чем послов в Варшаву слать, лучше просить московского царя взять Украину под свою царскую руку. Сторонников идти под московского государя было множество.
Вот почему без всякого промедления стародубец Григорий Климов, обласканный гетманом, отправился в обратную дорогу, сопровождаемый двадцатью казаками, с двумя письмами. Одно письмо для воевод: гетман Войска Запорожского, если будет к нему милость государева, готов идти к государю на службу с радостью, а другое письмо «Наияснейшему вельможному и преславному царю московскому» с рассказом о победах, с упованием на Бога и его царское величество, чтоб шел он, великий государь, отвоевывать у поляков свой город Смоленск, а Войско Запорожское станет с другой стороны. Подписывая грамоту, называл себя Хмельницкий наинизшим слугою его царского величества, но именовал себя гетманом с Войском его королевской милости Запорожским.
Время пришло для Хмельницкого самое гадательное. Хотел гетман знать, что ему обещает завтрашний день. А потому в личном его таборе появились гадалки, ведуньи, колдуньи.
6
В хату пасечника Кайдана заглянула красавица Маруша и, засмеявшись одобрительно и заговорщицки, ибо гетман в ту пору надумал поцеловать свою золотую пани, позвала:
— Богдан! Поспешай за мной, закипает мед!
— Иди сюда, — позвал гетман, — погадай нам обоим.
— Не проси, гетман. Тебе погадаю и пани погадаю, если попросит. Обоим не буду гадать.
— Да почему же так? — вскричал Богдан, который успел привыкнуть к тому, что ему не перечили.
— На челе у пани знак.
Пани Елена невольно провела рукою по чистому своему, без единой морщинки, лбу.
— То невидимый знак, — сказала серьезно Маруша.
— Да какой же такой знак? — вскипел Хмельницкий.
— Не шуми, гетман. У меня ворожба приготовлена. Не ровен час, спугнешь всю удачу. Пошли.
Хмельницкий встал, посмотрел на Елену:
— Пойду. Не слушай ты ее.
— Не слушай! Не слушай! — обрадовалась ведунья. — Ничего не бойся! Живи, пока живется.
Они ушли. Елена осталась одна в хате.
Захотелось ей поглядеть в зеркало, а где у пасечника возьмешь сию драгоценность? Подошла к печи, глянула в ведро воды, стоявшее на лавке.
Не узнала себя.
Нет, не убавилось в ней красоты, но другая это была женщина, не Хелена — любимица домоседки пани Выговской. Пани Хелена уже маленькой девочкой знала, что она очень хороша собой и что ее ждет счастье. В девичьих мечтах высоко не заносилась. Не думала о дворцах, каретах, слугах. Она только знала, что муж у нее будет добрый любящий человек. Дом у нее будет светлый, уютный, а в доме множество детей.
Теперь же она знала другое: жизнь не удалась. Не будет у нее уютного дома и детей не будет.
«Маруша не хочет гадать, потому что мне суждено погибнуть, — подумала пани Елена. — Да разве может длиться долго весь этот ужас? Поляки соберут войско, разобьют гетмана, а ее — наложницу — повесят за ноги рядом с ним».
Она не боялась будущего. Лишь бы не теперь, не сразу.
7
Маруша завалила в котел кипящего меда целый муравейник, велела Богдану перемешать варево. Потом заставила кормить варевом пчел.
— Да будут пчелы работящи, как муравьи! — сказала Маруша. — Да будет твой народ многочисленным и трудолюбивым, как эти оба народа, муравьиный и пчелиный.
