— Я не понимаю причину болезни, — сказал он дамам, окружившим его. — Здесь нет телесного повреждения, но сдается мне, что у больной нездорова душа.
Никаких лекарств врач не дал, и фрейлины лечили королеву грелками, бульонами, тишиной и цветами, принося в спальню королевы все, что цветет в майские дни. Королева выздоравливала медленно. Явились слуги и пропавшие врачи, но выздоровлением своим Мария де Гонзаг была обязана расторопности маркиза де Брежи.
Однажды он явился и попросил аудиенции.
— О какой аудиенции вы говорите? — возмутилась мадам де Гебриан. — Королева опасно больна.
— Наша встреча должна состояться, — сказал первой статс-даме польской королевы французский посланник и соглядатай кардинала Мазарини. Он повторил вежливо, но твердо: — Наша встреча должна состояться.
Беседовал де Брежи с королевою всего несколько минут, но эти минуты оказались воистину живительными. В тот же день королева впервые за болезнь, на полчаса всего, но поднялась с постели.
Разговор между де Брежи и королевой Марией оставался некоторое время тайной, пока не явилась-таки на свет весьма странная легенда, будто де Брежи хлопочет о новом замужестве Марии де Гонзаг и в мужья он прочит ей кардинала Яна Казимира. Слух был столь фантастичный, что мадам де Гебриан отказалась ему верить, зато юная герцогиня де Круа поверила вполне.
2
Пани Деревинская вернулась в свое золоченое гнездышко на берегу озера в самом начале мая.
Дом епископа в отсутствие хозяина жил своей размеренной жизнью.
Вода в озере после таянья снегов поднялась, молодо зеленели весенние леса.
В природе благость, в людях тишина, а у пани Ирены нервы звенели, как звенят от ветра натянутые струны.
«Надо уезжать!» — твердила она, ложась спать.
«Сегодня же!» — приказывала себе поутру, но не уезжала.
Вглядывалась в слуг, заговаривала со священниками: ни злобы у одних, ни тревоги у других.
Однажды ночью она проснулась, оделась, взяла два заряженных пистолета, кинжал, свечу и подземным ходом отправилась в покои епископа. Тайник она взломала себе на удивление легко.
Забрала драгоценные камни, скрылась незамеченная. Еще день ушел у нее на сборы, и шестого мая она уже снова катила в карете в неведомую даль.
Впрочем, в не такую уж и неведомую. Она решила переждать безвременье во Львове, в большом и сильном городе.
3
— С них надо было по три шкуры драть, тогда бы смирно жили! — князь Иеремия, завернувшись в лисью шубу, отнятую для него в богатом казачьем доме, сидел у огня, разведенного прямо в шатре.
Князя трясло. Больным он себя не чувствовал, но его трясло.
«От ненависти, что ли?» — думал он, удерживая себя от того, чтобы не заклацать в присутствии людей зубами.
— Подогрейте вино и оставьте меня, — приказал он джурам.
Вино тотчас подогрели, он выпил его, дождался, пока все выйдут из шатра, и только после этого позволил себе лечь в постель.
Дрожь тотчас накинулась на него, и зубы застучали.
— Эх, Пшунка! — застонал он. — За тебя придется работать.
Он вел свой шеститысячный отряд к Переяславу, по хорошей дороге. Возле Переяслава собирался переправиться через Днепр и соединиться с войсками Потоцкого. Переправу он задумал совершить в единочасье и для того отправил людей вверх и вниз по Днепру собрать паромы и лодки.
Ни в Черкассах, ни в Довмонтове, ни в Секирной, ни в Стайках, ни в Ржищеве, ни в Трахтемирове, ни на реке Бучаке его драгуны не нашли ни одного парома. Все они были затоплены в первую же ночь после разгрома Потоцкого.
Князь Иеремия получил известие о корсунской погибели в Яготине, и хотя в тот же день ему сообщено было и о потоплении паромов, он пошел со своим войском дальше, не отваживаясь на какое бы то ни было решительное и необходимое в этом страшном положении действие.
Под Березанью к нему прибежал в исподнем белье местный шляхтич. В ноги упал.
— Князь, защити! Холопы мои взбунтовались, надругались над моей женой и дочерьми, а меня раздели до белья, били и прогнали из именья вон!
— Оденьте его! — приказал Вишневецкий.
Он повернул отряд, окружил имение шляхтича кольцом, сжег все хаты до единой.
Оставшихся в живых людей согнали на широкий двор шляхетского дома, где были поставлены большие котлы для варения сыров. Подгоняемые драгунами, люди наполнили котлы водой и зажгли огонь. И когда вода закипела, джуры Вишневецкого отняли у матерей малых детей и бросили в котлы.
Подошел тогда к Вишневецкому шляхтич, хозяин имения, и спросил:
— Как же мне теперь жить на этом месте? Сегодня меня отпустили живым, а теперь убьют.
— Не бойся, — ответил князь и приказал зарезать всех от мала до велика. — Доволен ли ты теперь?
— Князь, я жил трудами этих людей. Ты сжег пчельник, а пчел убил.
— Встань в строй и добудешь себе славу саблей своей.
Так сказал Вишневецкий шляхтичу и был горд своим словом, потому что оно звучало по-библейски.
Поднявшись наутро с постели, князь Иеремия умылся, оделся, позвал брадобрея.
«Это, пожалуй, единственный час, когда я не занят хлопотами о других, но обо мне хлопочут», — подумал он, отдаваясь во власть ласковых рук самого преданного своего слуги.
Завтракать князь Иеремия пожелал в одиночестве. Во время бритья, когда сверкающее лезвие брадобрея порхало то у горла, то у виска, он вдруг ясно осознал, что остался на Украине единственной реальной силой.
Не Потоцким и Калиновским, не Конецпольским или Корецким, не Фирлею, не Оссолинскому, не королю, а ему, князю Вишневецкому, Божьим промыслом ниспослан крест спасителя Родины.
И когда эта мысль опалила ему мозг, он прекратил завтрак и, помолясь, вышел к войску и приказал идти в Лубны. Но это был уже не тот поход, который затеялся два дня тому назад.
Вишневецкий жег и убивал без суда и без тени сомнения — лишь бы украинская хата, лишь бы украинец.
Он собирался призвать под свое знамя всю шляхту и дать Хмельницкому решительный бой.
До Березани шел с тремя ночевками, вернулся в Лубны с одной ночевкой, но она стоила ему половины отряда. Драгуны из украинцев разбежались.
С тремя тысячами не только нападать, но и отсидеться за стенами — невозможно.
Вищневецкий забрал имущество и ушел в Быхов.
Из Быхова он отправил воззвания к шляхте, но такие же воззвания шли от коронного хорунжего Александра Конецпольского. Тот звал шляхту под Глиняны.
Примас королевства архиепископ Гнезенский, который по смерти короля являлся главой государства, тоже слал воззвания, приказывая шляхте объединиться для борьбы, но у шляхты был свой расчет. Если уж невозможно сохранить имения, так хотя бы уберечь добро, и возы шли в замки и города под защиту каменных стен и грозных пушек.
На Черниговщине, куда прибыл Вишневецкий, шляхта собралась в самом Чернигове, в Остре, в Новгороде-Северском, в Стародубе, Почепе. И никуда она идти не желала.
Сюда, в Быхов, прибыло из-под Белой Церкви — ставки казачьего гетмана — посольство, состоящее из пяти казаков. Хмельницкий не торопился похваляться победами. В письме князю Вишневецкому — русскому человеку — он объяснял, что не желает братоубийственной войны, не желает истребления шляхты. Не казаки, но Потоцкий начал военные действия. Потоцкий грозился искоренить казацкое племя. И народ поднялся с дубьем не потому, что он дурной по рождению, но отчаявшись, ибо довели его алчные арендаторы до такого состояния, когда сама смерть милее жизни. Хмельницкий укорял князя в жестокости и просил оставить злое дело.
Вишневецкий письмо прочитал, а казаков, всех пятерых, приказал посадить на кол.
В тот же день принесли князю известие — славное имение его, грозный город Лубны, взят с бою. Бернардинский монастырь сожжен дотла, все монахи до единого убиты, пленной шляхте пощады тоже не было.
— Мой дом? — спросил Вишневецкий помертвелым голосом. — Что с моим домом? Разграбили?
— Замок и крепость разрушены, — был ответ.
— Вот как! — князь вытер ладонью бисер ледяного пота, выступившего на лбу. Он ясно сознавал, что должен сказать теперь какие-то очень спокойные, какие-то особые слова, чтоб они остались на века, но у него задрожали губы, и он чуть было не расплакался.
Ждать было нечего, и наутро Вишневецкий приказал отходить к Любечу и к Лоеву, где приготовлены были паромы для переправы через Днепр. Отряду, шедшему на Любеч, пришлось бросить тяжелые возы, за ним погналась плохо организованная, но многочисленная группа восставших крестьян.
30 мая отряд Вишневецкого навел переправу и ушел в Брагин.
4
Дубовый лес едва припорошило зеленью, а трава буйствовала, птицы, словно звончатые листья под легкими порывами теплого ветра, рассыпали звень.
