Слепой-и-Глухой
(имя третье)
Этому дому суждено было уцелеть — единственному из тех, что стояли напротив ворот Намазгох.
Говорят, когда-то в нем жил человек, он кормился тем, что делал кирпичи из глины и соломы. Глину копал здесь, поблизости. Еще, говорят, неподалеку протекала речка, мутная и маленькая, не больше ручья. Теперь ее нет, как нет ни самого человека, ни тех, кто жил с ним.
А дом остался — он понадобился мастерам, чтобы хранить необходимое для приготовления горящих ядер, и потому ни заступ, ни молот не коснулись его стен. Остальные дома разрушили, чтобы унести обломки в ров. Правда, совсем целым этот дом не назовешь — у него нет половины крыши, и почему она рухнула, я не знаю. Уцелевшей части мне хватает, чтобы спасаться от ветра и зимних дождей, а летом — от полуденного жара.
Каждое утро я провожу у стены. От нее к западу вытягивается длинная тень, я сажусь и смотрю в сторону плосковерхого холма, на котором стоял город. В развалинах копошатся люди, но с каждым годом их все меньше, и сам холм затягивают пески.
Утренняя тень недолговечна, когда она подползает к моим коленям, я ухожу внутрь дома и ложусь головой на ядро, которое осталось от мастеров. Оно не горящее и даже не каменное — большие камни здесь редкость. Это корень тутового дерева, обработанный топором и вымоченный в соленой воде до твердости железа. С годами соль не исчезает, но становится крепче…
Я один, но знаю, что скоро ко мне придут, — стоит только положить голову на ядро и закрыть глаза. Они приходят, смотрят не моргая, будто спрашивают, чем я заплачу за их жизни. Они, как торговцы, они измучили меня, но нет во мне смелости прогнать кого-либо из них.
— Что вы смотрите на меня, разве не видите, что я несчастлив.
Но они не отводят глаз и молчат, и в молчании я слышу: «Ты жив, а мы нет».
Я говорю им:
— Разве я виноват в этом?
Они отвечают, не говоря ни слова:
— А разве мы виноваты в чем-то?
И кто в виноват в том, что мир оказался не таким, как мы думали, что повелевает в нем сила, которой мы не знаем?
Год барса
1218 от РХ
Может быть, в том была милость ко мне, что встретил я эти дни совсем глухим.
Что я увидел тогда? Видел открытый рот, зияющий бездонной чернотой страха. Рот что-то кричал, и наши люди поражались услышанному, не верили сказанному, но я видел только черноту…
Земли наши наполнялись людьми племен, о которых я тогда не знал. Сначала они бежали по берегам, пешком и на лошадях — этого зверя я так же увидел впервые, — а когда окреп лед на Йонесси, они пошли потоком. Никто не прогонял и не останавливал их — ни мы, ни хозяева соседних рек. Люди растекались по горам и замирали в расщелинах.
Тыней, проживший век в этих краях, близких к Райским горам, о чем-то говорил с ними, потом отходил в сторону, садился на камень и замирал. Я подошел к нему и спросил: «Что они говорят?» — зная, что не услышу ответа.
Тыней тихо сказал, потом заорал слово — незнакомое мне слово, которое выговаривается одним движением губ.
Кровавое Небо, повелителя войны, мой народ звал одним кратким именем Дэсь — это имя кричал старик. Кровавое Небо поднял народы степи, племена гор, где рождается великая река, и сам шел к нам.
И люди, которых он гнал, вместе со страхом несли тайну, которая сразила меня.
Чтобы постичь ее, не было надобности слышать.
Там, за Саянами, где по моей вере и вере многих людей, над кроной Древа был рай, обиталище светлых душ, многим из которых предстояло родиться и прийти в мир, живут люди, эти люди свирепы и носят имя монголов.
Их ведет один человек, живущий в огромной белой юрте на колесах, которую несет по миру стадо запряженных быков. Этот человек держит на своих пальцах всю земную участь.
Он разбудил Кровавое Небо.
* * *
Потом многое открылось из того, чего не видели мои глаза, не слышали уши.
Десять лет назад, когда судьба только подводила меня к моей реке, монголы уже приходили к вершине Йонесси, где простирается степь, которой владел народ киргизов.
Существование монголов, равно как их сила, не были тайной для них. Продвигаясь к их землям, монголы легко подчинили себе все племена, жившие на пути, и киргизы сочли за благо изъявить покорность и тем избежать гибели. Четверо их князей, собравшись вместе и призвав вождей соседних племен, сами вышли к их князю, поклонились ему и принесли дары — белых коней, белых кречетов и белых соболей. Князь монголов — его имя Джучи — остался доволен тем, что увидел и получил. Он приласкал вождей киргизских и лесных и, поскольку не был жаден до бессмысленной крови, повернул в свою степь, приказав наперёд повиноваться каждому слову монголов.
Кровавое Небо тогда пробудился только одним глазом.
Но прошел год, а может, чуть больше, когда один из монгольских богатырей с небольшим отрядом отправился к туматам, чтобы взять у них тридцать лучших девушек, которыми наградил его хан, выше которого только Небо. Вождь туматов, так же, как киргизы и другие, клялся в верности, приносил дары, но требование такой награды оскорбило его гордость. Он пленил богатыря и перебил его отряд. Туматы жили в глубине гор и надеялись на их защиту. Хан посылал к ним один отряд за другим, но их постигала та же участь, что и первый. Тогда он потребовал от киргизов показать преданность, собрать войско и покарать туматов. Но степные вожди, вспомнив об уязвленной гордости и решив, что сила их властителей не бесконечна, оделись в железо, сели на коней и вышли против самих монголов.
И тут Кровавое Небо открыл второй глаз и начал подниматься во весь рост.
Сошлись они в долине, где два верхних русла Йонесси соединяются в одно. То был поединок волка и пса.
Первый же отряд монгольского войска одним рыком отбросил киргизов обратно в степь. А вслед за отрядом по только что окрепшему льду шла бесчисленная конница благоразумного князя Джучи, который не щадил никого.
Он продвинулся вниз по реке на месяц пути, и на каждого живого, добежавшего до моего стойбища, приходилась по тысяче мертвецов и по сотне привязанных за шею к длинным лесинам.
И тех и других я увидел потом.
* * *
Когда я с окровавленными ушами сполз с вершины, на которой молился, Нара плакала, рвала волосы и кричала так, будто криком хотела прошибить мою глухоту. Все, кто пришел ко мне, сокрушались. Но через немногие дни даже Нара не думала об оглохшем кормильце.
В страхе, который принесли черные рты, появилось слово: «Бежать».
Мы не побежали сразу за этими людьми, ибо человеку тайги покинуть свою реку — все равно, что птице выбросить птенцов из гнезда. Трудно решиться на такое.
Но вот уже Тыней подъехал на двух упряжках — в нартах были его старая жена, вдовая невестка и внуки. Он кричал мне в лицо, показывая руками, что надо запрягать, потом бросился к Наре, и та сразу скрылась в чуме — собирать поклажу и дочерей. Сыновья бегали по стойбищу, скликая собак, но те плохо слушались молодых хозяев.
Мы были готовы к пути, не зная, что наш медленный разум уже погубил нас.
Псы мои стояли с ремнями на загривках, когда я встал, подошел к берегу и увидел, как издалека ползет серый змей в чешуе, сверкающей железом.
Люди, знакомые и чужие, увидев змея, забегали, как мыши, а кто-то падал на лед и так лежал. Тыней прыгнул в нарты, подъехал ко мне. Подбежала Нара, она размахивала руками, детей я не видел…
Я смотрел на змея.
Тыней схватил меня за руку и потянул в сторону стойбища, но тут рухнуло на меня то, что называют безумием. Я вырвал руку, вцепился в корни сосны, росшей на скале, и заорал так, что во всем теле зазвенели кости. Я кричал: «Нет!» Лицо Тынея стало злым, и он пошел прочь, видимо, решив, что я хочу умереть на родовой реке и ту же честь оказать жене и детям. Но я не думал о жене и детях…
Тяжело, когда человека предает человек.
Меня предавал мой бог. Я видел это и не мог поверить. Я видел серого железного змея, ползущего по искристому Древу Йонесси, которому я молился…
Огромная сила оторвала меня от корней. Йеха подошел ко мне, схватил за ворот, прижал к земле и привязал к себе арканом — все это он сделал без единого неверного движения, будто был зрячим. Вместе с арканом он принес берестяную трубу, узким концом воткнул ее в мое ухо и как бы издалека, впервые за эти дни, я услышал человеческий голос:
— Отвяжешься — убью.
С того мгновения Йеха стал моим слухом, я — его зрением, а вместе мы — одним существом. Даже имя у нас стало одно на двоих — Сэвси-Хаси, по-юрацки Слепой-и-Глухой. Сын тунгуса сам его придумал. Но это было позже.
Как щенка, он потащил меня к нартам, где сидела Нара, швырнул мне в лицо постромки. Дети были в другой упряжке, которой правил Бальна.
